Пятый угол
Шрифт:
Он включил передатчик, сказав:
— Сейчас без пяти два. Ровно в два Лондон ожидает первого радиосеанса. На частоте 1773 килогерц.
На эту частоту были настроены немецкие радиоперехватчики. Томас продолжал:
— Будете все время выходить с позывными «Соловей 17». Вызываете бюро 231, связь с полковником Бакмастером из отдела специальных операций, — он встал. — Прошу, мадемуазель Ивонна.
Они вместе зашифровали первое сообщение, посмотрели на часы. Секундная стрелка обегала последнюю минуту перед двумя часами ночи. Еще 15, еще 10, еще 5, еще 1 — старт. Ивонна
Томас стоял несколько в стороне.
«Вот и началось, — подумал он. — И уже не остановишь. Боже, защити вас всех. И меня тоже…»
12
— Ну, начнем, — сказал ефрейтор Шлумбергер из Вены. — Сейчас увидим.
На нем были наушники, и он сидел перед рацией. За соседним столом расположился ефрейтор Раддац и с интересом знатока рассматривал французский фривольный журнал.
Шлумбергер жестом подозвал его к себе:
— Кончай там с бабами. Иди сюда!
Ефрейтор Раддац из берлинского квартала Нойкельн со вздохом оторвал взгляд от чернокожей красотки и уселся рядом с коллегой. Надевая наушники, он проворчал:
— Еще пару дерьмовых трюков, и окончательная победа у нас в кармане!
Оба записывали текст, который сквозь ночь и туман, преодолевая сотни километров, поступал к ним длинными и короткими сигналами, отправленными женской рукой из старой мельницы на берегу реки Крез…
Текст в точности соответствовал тому, который лежал перед Шлумбергером с тех пор, как этот странный зондерфюрер по имени Томас Ливен, в чье распоряжение они оба поступили, восемь часов назад покинул Париж.
"gr 18 34512 etkgo nspon crags", — так начинался текст, лежавший перед ефрейтором из Вены. И "gr 18 34512 etkgo nspon crags" передавала теперь морзянка на волне 1773.
— Все идет как по маслу, — буркнул венец.
— Скажи-ка, а никто не подумал о том, что нас могут подслушивать парни в Лондоне? — осведомился ефрейтор из Нойкельна.
— На той волне, которую мне выделили, едва ли, — ответил Шлумбергер.
Они располагались в одной из комнат мансарды отеля «Лютеция» — резиденции военной разведки в Париже. Шлумбергер записывал шифрованное сообщение. Раддац спросил, зевнув:
— Карл, ты хоть разок поимел негритянку?
— Убирайся и заткнись, наконец.
Раддац сказал сумрачно:
— Если бы мы, немцы, побольше интересовались бабами, мы бы поменьше воевали.
Шлумбергер записывал морзянку.
— Все дерьмо, — продолжал Раддац. — Даже придурку ясно, что эту войну нам не выиграть. Почему эти поганые генералы не закончат ее?
Попискивание в наушниках Шлумбергера смолкло. Он откинулся на стуле, затем, согласно указанию, начал отстукивать ответ: «Ожидайте». Раддац проворчал:
— Я спрашиваю, почему эти скоты не прекратят войну?
— Не получится. Тогда Гитлер поставит всех к стенке, Георг!
— Все только и долдонят: Гитлер, Гитлер! Гитлер — это же мы все. Потому что мы его выбрали. И орали «Хайль». Болванами, болванами мы все
В таком далеко не победном тоне они беседовали еще некоторое время, затем Шлумбергер начал передавать шифрованное сообщение, оставленное ему «зондерфюрером Ливеном». В дешифрованном виде оно гласило: «из бюро 231 военное министерство в Лондоне соловью 17 — мы вас приняли без помех — приветствуем в вашем лице нового члена нашего отдела специальных операций — отныне направляйте сообщения ежедневно в означенное время — позднее вы получите указания — капитана эверетта сегодня 4 апреля 1943…»
13
«…с наступлением сумерек, примерно в 18 часов, на известной поляне заберет наш самолет "лайсендер" — да здравствует франция, да здравствует свобода — бакмастер — конец».
Пятеро мужчин и молодая женщина дешифровали текст морзянки, только что полученной на мельнице. Затем они вскочили, бросились обниматься и танцевать на радостях.
Спать разошлись около трех часов ночи.
Ивонна попросила Томаса принести ей в комнату инструкцию по обслуживанию передатчика. С настоящей английской брошюрой в руках он постучал к ней в дверь. Он очень устал. Ему было грустно. Его мысли беспрерывно возвращались к Шанталь…
— Одну минутку! — крикнула Ивонна. Томас подумал: «Она наверняка сейчас раздета и хочет набросить что-нибудь на себя». Он ждал. Потом услышал ее голос: «Заходите, капитан!» Он открыл дверь.
Он ошибался. Если Ивонна и имела на себе что-то в момент стука, то за это время скинула с себя все. Она стояла перед ним в маленькой меблированной жарко натопленной комнате в чем мать родила. «Нет, — подумал Томас, — нет, только этого еще не хватало! Сперва она не доверяла мне. Теперь полностью доверяет и хочет доказать это… О нет, я просто не смогу. Шанталь, моя умершая возлюбленная Шанталь…» Он положил брошюру на комод, покраснел, как школьник, торопливо сказал: «Тысяча извинений!» — и вышел из комнаты.
Ивонна застыла на месте. Ее губы дрожали. Но слез не было. Она сжала кулаки. В одно мгновение любовь сменилась ненавистью. «Эта грязная скотина! Этот возомнивший о себе англичанин! Он мне еще заплатит».
За мгновения, которые понадобились, чтобы открыть и закрыть дверь, женщина, готовая к любви, превратилась в смертельного врага.
Утром Ивонны не оказалось на месте, и никто из мужчин не знал, куда она делась. В ее комнате они обнаружили записку: «Выехала пораньше в Клермон-Ферран. Ивонна».
Толстяк бургомистр рассердился:
— Что это такое! Кто же теперь будет готовить? Мы ведь хотели устроить вам прощальный ужин, капитан…
— Если господа сочтут возможным допустить к плите меня…
— Черт побери, вы умеете готовить?
— Немножко, — скромно ответил Томас. Он сосредоточился на блюдах английской, исключительно английской кухни — а что еще ему оставалось? Он знал, что в этом был известный риск: как их воспримут французы?
Однако его ростбиф все нашли великолепным. Лишь овощи, поданные к мясу, вызвали некоторую критику со стороны бургомистра: