Пылающее копье
Шрифт:
– Вот именно! Кого бы вы могли рекомендовать, кроме себя? Ну, например, во Франции.
Первый джентльмен на секунду остановился, пристально посмотрел на мистера Левендера и снова заговорил, как бы не замечая его.
– Во Франции?
– сказал он.
– Там нет никого, Анатоль слишком стар... да, никого нет.
– Тогда в Америке, - отважился секретарь.
– В Америке!
– повторил первый джентльмен.
– Да там и полчеловека не найдется. Вот есть тот парень в Германии - я еще оказал на него сильное влияние; впрочем, не знаю... нет, думаю, не подойдет.
– Д'Аннунцио, разумеется...
– начал секретарь.
– Д'Аннунцио? Господи боже мой! Д'Аннунцио! Нет! Нет никого ни в Италии, ни в Голландии, - она такой
Волнение мистера Левендера возрастало с каждым услышанным словом: в его сознании все отчетливее вырисовывался грандиозный проект. Внезапно он встал.
– У меня есть мысль.
Секретарь выпрямился в кресле, словно получив гальванический удар, расхаживавший по комнате джентльмен резко остановился.
– Ни черта у вас нет, сэр, - сказал он.
– Нет, есть!
– воскликнул мистер Левендер.
– И по своей гениальной простоте это небывалая мысль. Мне ясно, сэр, что вы сами - один - должны быть всею Лигой Наций. Если она целиком окажется в ваших руках, не будет никаких проволочек. Все родится само собой, как Афина из головы Зевса, и великая благодетельная перемена в судьбах человечества сразу же станет свершившимся фактом. Тогда не придется иметь дело с неподатливой человеческой природой, не надо будет призывать к терпению и возводить здание по кирпичику - это всегда разочаровывает людей и ставит под угрозу осуществление величайших преобразований. Нет, сэр, вы, вы сами должны быть Лигой Наций, и мы будем работать до победного конца, чтобы величайшее деяние рода человеческого было завершено не позднее, чем завтра.
Возобновивший хождение джентльмен украдкой взглянул сначала на мистера Левендера, потом на секретаря и сказал:
– М-да! Это идея!
– Конечно!
– воскликнул мистер Левендер в восторге от того, что его великое предложение незамедлительно принято.
– Ведь только люди, подобные вам, могут одновременно витать в облаках и проводить свои замыслы в жизнь, и, что самое важное, дело никогда не утомит вас, и вы не оставите его, ибо вы сами - дело, а изменить себя человек не волен.
При словах "утомит вас" джентльмен вдруг взглянул на мистера Левендера и тотчас перевел взгляд на секретаря, который, уткнувшись в бумаги, прикрывал ладонью смешок.
– Кто вы такой?
– резко спросил он.
– Всего лишь человек, готовый отдать все силы делу, которое осчастливит человечество, - ответил мистер Левендер.
– Я бесконечно счастлив, что пришел сюда сегодня утром и нашел здесь самую суть - горчичное зернышко.
Опять зашагавший по комнате джентльмен пробормотал что-то, прозвучавшее, как "ни стыда, ни совести", но увлеченный мистер Левендер уже ничего не слышал.
– Я сейчас же пойду и сообщу народу добрую весть: поля засеяны, Лига образована, - сказал он.
– С этой минуты нет более преград между народами, вечный мир обеспечен. Это грандиозно.
Джентльмен хотел было топнуть ногой, но передумал и повернулся к окну.
Мистер Левендер поклонился его спине и вышел; вне себя от восторга он направился прямо на Трафальгар-сквер.
Прибыв на сей пуп земли, он увидел, что судьба ему благоприятствует: там уже шел какой-то митинг, и человек сорок столпились вокруг одного из львов. Благодаря своей внешности мистер Левендер без труда пробился к памятнику и, взобравшись на цоколь, оказался рядом с оратором, женщиной неопределенного возраста. Он стоял там, ожидая своей очереди, и готовился к речи, в то время как женщина протестовала, кажется, против посягательств на морское владычество Британии. Когда она кончила, мистер Левендер схватил зачем-то стоявший у памятника британский флаг и стал им размахивать.
– Великая новость!
– воскликнул он и тотчас начал речь, которую, несомненно, можно причислить к его шедеврам.
– Великая новость, друзья! Я посеял горчичное зернышко; говоря попросту, я только что со встречи, которая заложила основу Лиги Наций, и мой долг этим же утром вкратце изложить вам принципы, которые будут основой политики всех государств. Поскольку мы боремся за всеобщее братство и вечное царство мира, мы должны первым делом полностью уничтожить нашего общего врага. Эти представители рода человеческого, которые своими злодеяниями в значительной мере поставили себя за его пределами, должны быть истреблены раз и навсегда.
– Громкие крики одобрения приветствовали эту мысль, и окрыленный мистер Левендер продолжил: - Что же в таком случае должны делать цивилизованные народы, когда их совесть будет чиста? В первую очередь им надо позабыть все мелочные предрассудки и провинциальные устремления, ибо, хотя мир будет основан на незыблемом национальном принципе, человечество должно действовать как один великий народ. Дорогие соотечественники, в этом нет никакого терминологического противоречия: ибо, хотя каждый народ, солидарный с другими народами, будет еще больше гордиться собой, еще ревностнее оберегать свое доброе имя и суверенность, это не помешает ему пожертвовать своими неотчуждаемыми правами на благо всего объединенного человечества. Друзья, позвольте привести вам простой пример, в котором, как солнце в капле воды, отражается все наше великое будущее. Мы, британцы, справедливо гордимся и восхищаемся нашим флотом, говоря словами поэта, "мы держим все врата морей". Неопровержимо ясно, что еще более укрепившийся принцип национализма заставит нас увеличить наше морское могущество, в то время как принцип интернационализма побудит нас отказаться от него.
Собравшиеся, доселе слушавшие с открытыми ртами, закрыли их; и кто-то пронзительно крикнул:
– Короче, хозяин! Ты что, хочешь, чтобы мы отдали Гибралтар?
Это слово поразило мистера Левендера в самое сердце, и в душе его воцарилось такое смятение, что слова его стали совершенно неслышными.
"О боже!
– в ужасе думал он.
– Неужели я не продумал этот вопрос до конца?"
И повернувшись спиной к аудитории, он со страданием взглянул на возвышавшуюся над ним фигуру Нельсона. Он был готов жалобно воскликнуть:
"Соотечественники, я не знаю, что и думать! Ах, как я несчастен!" - Но тут он оступился и, запутавшись во флаге, упал с цоколя; два полисмена тотчас подняли его и отвели в тихий уголок напротив Национальной галереи.
В растерянности стоял он там, окруженный голубями и позабытый людьми, и тогда-то к нему и снизошло откровение.
"Странно, - подумал он, - я замечаю непоследовательность в моих поступках и даже в речах. Я - два человека, один из них - я, а другой - не я; и тот, который не я, толкает меня в объятия полисменов и ввергает в прочие неприятности. Тот, который я, любит голубей и Блинк, хочет жить мирно и нисколько не интересуется политикой, которая явно предназначена для людей иного склада. Откуда же появляется тот, который не я? Может быть, он происходит из речей и писаний различных деятелей и является недобрым духом, которого надо изгонять? Короче говоря, какое мне дело до того, наш Гибралтар или не наш, если люди живут в дружбе? Но если это так, имею ли я право заявить об этом вслух? Не должен ли я быть в первую очередь верен самому себе и оставить политику тем, у кого громкий голос и нет своего "я"?
Мысль эта была необыкновенно мучительна, потому что в свете ее открывалась полная несостоятельность последних месяцев его жизни. Подавленный и разбитый, он хотел было пойти в Национальную галерею и найти утешение в искусстве, но на пути его встал огромный плакат, возвещавший о ходе подписки на военный заем. Новое поле общественной деятельности открылось бы для него, и душа его неизбежно воспламенилась бы, если бы один из поднявших его полисменов не тронул его за рукав.
– Как вы себя чувствуете, сэр?
– спросил он.