Пыльная зима (сборник)
Шрифт:
– Какого?
Неделин промолчал.
– Какого тебе? – уточнил человек.
– Ничего, ничего… – сказал Неделин и вышел из палисадника.
Вот кому еще хуже, чем мне, подумал он. Мне плохо в чужой шкуре, я наделал глупостей, мне надоело чувствовать, что я – не я. Он же – вообще никто. Полная потеря себя. У меня есть выбор, у него – никакого.
А смог бы ты перейти в него? Ты ведь выбирал только тех, кому лучше, так тебе, по крайней мере, казалось. А этому несчастному – страшно плохо, помоги ему. Он законченный алкоголик, это видно, он мучается, освободи его.
Но необходимо взаимное желание.
«А
«Я устал. Я хочу домой – к жене и детям».
«Твое место занято. Ты, оказывается, легко заменим».
«Ну, это мы еще посмотрим».
«Значит – домой?» «Домой».
«Или – в тюрьму. Того человека в Люберцах убил не Владислав Субтеев, а ты, хоть и в его был теле. Разве нет?»
«Отстань…»
– Эй! – крикнул Неделин.
Голова алкоголика вскинулась. Как прощальный последний осмысленный взгляд умирающего – глаза алкоголика блеснули искоркой сознания.
«Халтура, брат. Ты глядишь на него, но не собираешься меняться местами. Хочешь представить, какие выгоды в его положении? Изволь: забытье. Не чувствовать себя человеком, только организмом, жаждущим опохмелки. Когда же опять пьян – никаких угрызений совести, ничего. Это даже… – любопытно!»
И тут Неделин почувствовал настоящее желание перейти в алкоголика – и испугался своего желания, но, как загипнотизированный, все смотрел в бессмысленные глаза (которые тоже уставились). И последнее, что успел сделать, – судорожной рукой вынул из кармана и бросил возле ограды палисадника сколько-то денег…
ГЛАВА 32
Что-то острое впилось в спину под лопаткой. Сучок? Но нет сил пошевелиться. Когда он упал? Окружающее туманится и подергивается вместе с толчками крови в разбухшей голове. Надо встать, встать, уцепившись за дерево… Кто-то мимо сознания прошел вправо, влево. Удаляется. Остановить! Непонятно зачем, но – остановить!
– Ты! Ты какого? – клокочет в горле. Тело стремится к уходящему, деревце надламывается, и Неделин опять валится на землю.
Он проснулся ночью.
Губы запеклись, он с болью разлепил их. Он чувствовал, как набухли мешки под глазами, они, казалось, оттягивали голову вниз – так были тяжелы.
Мучила жажда. Было, вернее, две жажды, первая – воды, вторая – вина. Сначала напиться. Нет, сначала что-то вспомнить. Что-то обязательно надо вспомнить. Неделин замычал, обхватив голову руками.
Чьи-то шаги. Это опасность. Бежать. Неделин встал, побрел, с трудом перелез через ограду, опираясь на нее руками, выпрямился и увидел перед собою милиционера.
– Тебе сколько раз сказано, – прозвучал спокойный голос милиционера, – чтобы ты пил дома? А, Фуфачев? Зачем ты своим видом людей пугаешь? Марш нах хаузе!
– Да, иду… – хрипит Неделин, но идти не может, ему нужно что-то вспомнить – и именно сейчас, не отходя от палисадника.
– Ну! – велит милиционер.
– Сейчас, сейчас…
Деньги! Он же бросил здесь деньги. А деньги очень нужны, на них можно купить чего-нибудь, чтобы стало легче. Сначала, конечно, просто пить, от такой жажды можно с ума сойти, а потом – чего-нибудь.
– Я тут деньги, – бормочет Неделин, – деньги тут уронил.
– Неужели? – не верит милиционер. – Ну, посмотрим.
Он включает фонарик, обшаривает палисадник лучом света, и возле растоптанного стаканчика из-под мороженого высвечивается смятый комочек. Милиционер поднимает деньги. Расправляет. Десятка, пятерка, трешница, несколько рублей.
– Хочешь сказать, твои?
– Мои, честное слово, мои! – клянется Неделин.
– Врешь, – говорит милиционер, сует десятку себе в карман, а остальные деньги отдает Неделину. – Смотри, поймаю на чем-нибудь. И не вздумай у меня сейчас за вином рыскать. Отконвоировать тебя, что ли?
Наверное, милиционеру нечего делать, если он решил прогуляться вместе с алкоголиком. Он идет сбоку и чуть впереди, время от времени оборачивается и с улыбкой глядит на Неделина. А ночь хороша, тепла, тополи шелестят юношеской любовной тоской, девичьим испуганным и радостным шепотом, громко блаженствуют сверчки, на душе у милиционера грустно и легко, он вспоминает, как десять лет назад сидел ночами со своей невестой на качелях, привязанных к толстой ветке дерева, что росло возле ее дома. Они медленно раскачивались, он обнимал ее за плечи и говорил обо всем на свете, а в сущности – все об одном, все об одном… И милиционер опять оглядывается на алкоголика, то ли жалея его, то ли чувствуя свое превосходство истинного человека, которому есть что вспомнить в такую ночь, есть о чем и помечтать – о Тоне, например, с которой, конечно, не покатаешься на качелях на виду у всех, но как славно приходить к ней предутренней порой, стучать условным стуком в окно, и тут же, буквально в ту же самую секундочку слышать свежее: «Кто? Кто?» – и немного попугать ее, играя, изменить голос и сказать басом: «Храпишь, хозяйка, а дом горит!» Хороша жизнь – если не испохабить ее, как этот бедолага, который придет сейчас в свой срамной грязный угол к сожительнице. Фуфачева и в вытрезвитель-то давно не забирают, потому что корысть с него невелика, до него и дотронуться-то можно разве только ногой, да и то потом сапоги чисть…
Милиционер привел Неделина к ветхому кирпичному дому, они вошли в темный подъезд, милиционер пинком открыл дверь, у которой не было замка – или он был сломан, – и крикнул:
– Встречай Фуфачева, Любка Яковлевна!
Он тронул Неделина сапогом: двигай! Хотел дать пинка напоследок, но передумал: очень уж лирическое настроение. Вздохнул, плюнул с омерзением и ушел.
Затхлые запахи, в которых было что-то совершенно незнакомое, новое для Неделина, ударили ему в нос.
«Ничего! – сказал он себе. – Это тебе и нужно – для последней черты, для последнего итога. Этого ты и заслуживаешь!»
В темноте кто-то зашевелился, застонал.
– Явился, гад! – протянул женский страдальческий голос. – Тебе, гаду, поверили… И ведь не принес, скотина, знаю, что ничего не принес! Зажги свет! Зажги, говорю! Или совсем готовый?
Заскрипела кровать, что-то поднялось, прошло мимо Неделина. Зажегся свет.
Перед ним стояла женщина лет пятидесяти с опухшим лицом, глаза смотрели в щелочки, шея женщины была грязна, белели только складки морщин жидкие волосы мокро висели по щекам. Женщина была одета в рваную сиреневую кофту, в зеленую юбку из нетленного доисторического кримплена, ноги босы, желтые отросшие ногти загибались.