Пыльная зима (сборник)
Шрифт:
– Так вот, – сказал Неделин. – Я ушел оттуда. От той женщины. Я буду жить здесь. С женой и детьми.
– Нужен ты, – обронила Лена.
Нина же с легкостью обрадовалась:
– Правда, Костя? Ну и живите вы, господи! Мамы нет, она бы-то прямо засчастливилась вся!
И заплакала.
– Костя! – сказал Леонид. – Ты человек!
ГЛАВА 36
Все разошлись около полуночи, остались Нина с Леонидом, Неделин, Лена с детьми. Дети уже спали на высокой бабкиной кровати. Лена с Ниной мыли посуду. Шептались.
Нина
– Ты в самом деле пить бросил? Давно? Лечился, что ли?
– Сам бросил.
– Смотри. Жили бы, действительно, плохая разве она баба? Работница. Ну, тощая, это да. Но где на всех приятных-то наберешься, сам высматривал. А всех приятных не бывает! – Она, хвалясь, поколыхала руками свои полновесные груди. – Ты лучше поблядуй, если охота, а живи с женой, с детьми. Я вон приблядовываю помаленьку, и ничего. Мамка тоже молодец была. В сарае-то я ее с Егор Егорычем-то застукала? Царство ей небесное, горе, горе! А что? От нашего папашки – да не гулять было?
Перекрестилась, взяла под руку Леонида, который пьяно мыкался по комнате, желая помочь, но ничего толком не делая, – и увела.
Стало тихо.
Нет ничего уютнее горницы такого вот деревянного старого дома, где можешь, не вставая на цыпочки и не вытягивая слишком руки, соединить собой потолок и пол, гладкие широкие доски пола так прохладны летом, по ним так приятно ходить босиком, под потолком лампа с абажуром, а не люстра, на стенах фотографии в рамках, на телевизоре накидка с кистями, закрывающая экран, – что получилось кстати в день похорон, когда телевизор, как и зеркало, положено занавешивать. Только в таких горницах можно еще увидеть старые высокие железные кровати с набалдашниками, на кроватях – перины, на перинах – горы подушек в цветастых наволочках. Такой же ситчик и на маленьких окнах, и занавеси на двери в другую комнату из него же…
– Ну, пей теперь, – сказала Лена. – Пей и мучай нас. Сразу уйти или дождаться, пока ты нас гонять будешь?
– Я не пью.
– Мне-то зачем врать? Небритый, глаза гнойные… Или допился, не лезет уже?
– Ну, считай так.
– Тогда спать будем. Ты там, а я с детьми лягу. Говорить после будем.
– Не веришь мне?
– Отверилась давно. Подарок тоже. Да хоть ты не пей – не нужен все равно. Или, думаешь, из-за дома с тобой жить буду? Не буду. Мне станция квартиру дает. Все, спать иди.
Неделин пошел в другую комнату, задернул занавеси, разделся, брезгливо оглядел грязное тело, черные трусы, чувствуя вонь мочи и пота.
Лег, стал думать. Завтра нужно отыскать Фуфачева. Объяснить ему все. Скажу: «Не пей, можешь не пить, я-то выдержал, находясь в твоем алкогольном организме. И ты терпи. Вернись к жене. К детям. Живи, дурак. Жена у тебя – женщина на тонкий вкус, между прочим. Смуглота такая теплая, глаза карие, талия гибкая – ты что? На кого променял? Стыдись, мужик!»
Колыхнулась занавеска, вошла Лена. Встала у окна, смотрела в окно.
– Спишь?
– Нет.
– Удивил, Фуфачев. Удивил. Ты любил удивлять, ты сегодня и не пил, чтобы удивить. Да?
Неделин промолчал.
– Выхваляется всегда.
– Почему не делал? Зачем обо мне говорить в прошедшем времени?
– Какой-то ты…
– Какой?
– Черт тебя… Необыкновенный какой-то.
– Почему?
– У себя спроси.
Комната была маленькой, и Неделин, не вставая с постели, дотянулся до Лены, взял ее руку, скромно сжал тонкие пальцы.
– Лена ты, Лена… Лена ты, Лена… – и пожимал костяшки пальцев, обнимая их своими пальцами.
– Чего?
– Лена ты, Лена…
– Ну чего? Не проси, не дам. Иди к своей, сифилисной.
– Я с ней ничего. Пили только вместе.
– За четыре месяца – и ничего?
– Ни разу.
– А мне, думаешь, легко без мужика? Я живая женщина. У нас вон сколько коблов, выбирай. А я не могла. На тебя плевать – от детей стыдно, старшему шесть, а он уже письку дергает, с Маришки Сердюковой, девчушка пятилетняя, трусы стащил, давай, говорит, в паровозики играть. (Вдруг коротко засмеялась.) Маришка-то убежала, а сама потом к матери подходит, говорит: «Я теперь беременная, мне в садик нельзя, я на декрет сажусь». Смех…
Лена повернулась к нему, руки не убирала, и Неделин понял: ждет.
Но как позвать ее к себе в постель, если он грязен, вонюч, если он не знает, не заразен ли в самом деле от Любки, если он не Фуфачев – и за Фуфачева в таких делах не вправе распоряжаться.
Он отпустил руку.
– Пропил все? – спросила Лена.
– Да нет. Мать же похоронили. Грех.
– Господи! – испуганно охнула Лена. – Забыла, дура, наделали бы с тобой дел, в самом деле! Спи, спи. – Провела рукой по его грязным волосам.
Он повернулся лицом к стене, зарылся лицом в подушку и заплакал, в который уже раз за сегодняшний день.
ГЛАВА 37
Проснулся от хрустящих звуков. Маракурин сидел на подоконнике и грыз огурец.
– Живой? – спросил он шепотом. – Вот нарезался, а?
– Я не пил.
– Не смеши, а то твоя проснется. Не пил! Вставай, я тебя вылечу.
На подоконнике в лучах утреннего солнца, прозрачно и хрустально светилась водка в бутылке, стояла тарелка с огурцами, помидорами, луковицами, хлебом. Похмелья у Неделина не было, но возникло здоровое и бодрое желание выпить, как бывало, когда он находился в других ипостасях: в Субтееве, в Запальцеве, в Главном. Что с ним станется от половины стакана?
– Наливай!
Маракурин налил, Неделин выпил, закусил помидориной.
Появился интерес к собеседнику.
– Рано же ты пришел!
– А я и не уходил. Я в коридоре спал. Там это самое. Ведро поганое стоит, а ночью кто-то на меня вместо в ведро. Не ты?
– Я не вставал.
– Значит, баба твоя. Как корова обдала. Нельзя так.
– Она не корова.
– Я для юмора сказал.
– Ладно, иди.
– Как выпить – то налей, а как поговорить – то иди, – обиделся Маракурин. – Сопляки твои уже во дворе шлындают. А твоя спит, не покормит их. С другой стороны, это самое. Сами найдут, если захотят.