Пыточных дел мастер
Шрифт:
– Мы будем ужинать в одиночестве…
Сказав это, я услышал тихий шелест босых ног по ступеням за моей спиной. К нам спускались Агия с Доркас. Агия несла мой аверн, казалось, в сумерках сделавшийся еще крупнее.
Я уже рассказывал о том, как сильно влекло меня к Агии. Обычно мы, в беседе с женщиной, говорим так, словно любовь и желание – две отдельных друг от друга сущности. И женщины, зачастую любящие и порой желающие нас, поддерживают эту условность. На самом же деле они – лишь два аспекта единого целого, неразделимые, как, скажем, северная и южная сторона дерева, возле которого я сейчас беседую с харчевником. Желая женщину, мы вскоре проникаемся любовью к ней – за ту снисходительность, с которой она покоряется нам (вот где таится
Однако никто не знает, что порождает чувства, называемые нами любовью и желанием. Половина лица Агии, спускавшейся по лестнице, была озарена лучами заходящего солнца, половина же – скрыта в тени, а подол платья, разорванный едва не до пояса, открывал для всеобщего обозрения шелковистые бедра. И все чувства, утраченные мною так недавно, когда я оттолкнул ее, вернулись ко мне, многократно усилившись. Она, несомненно, поняла это по выражению моего лица. От Доркас, шедшей следом, тоже ничто не укрылось, и она отвела взгляд. Но Агия все еще была зла на меня (возможно, имея на то полное право), и, несмотря на ее вежливую улыбку и даже, быть может, неутоленный зуд в паху, держалась более чем сдержанно.
Я думаю, начала их – в той разнице, что находим мы между женщинами, которым мы, если еще остаемся мужчинами, должны посвятить всю свою жизнь, и женщинами, которых (опять-таки, если мы еще остаемся мужчинами) надлежит одолеть силой либо умом, обойдясь с ними покруче, чем с дикой тварью. Суть в том, что вторые никогда не примут от нас дара, предназначенного первым. Агия наслаждалась тем, как любовался я ею, и, несомненно, наслаждалась бы и моими ласками, однако мы так и остались бы чужими друг другу, хотя бы я сотни раз излил в нее свое семя. Все это я осознал, пока она спускалась к нам, одной рукой придерживая разорванное платье, а в другой, точно скипетр, неся аверн, – осознал, но, несмотря на это, любил ее, как только мог.
К нам подбежал мальчишка.
– Повариха говорит, Трудо сбежал! Она ходила за водой сама, потому что девчонку отослала куда-то, и видела, как он убегал. И вещей его на конюшне нет!
– Значит, сбежал… – проговорил харчевник. – Когда? Только что?
Мальчишка кивнул.
– Боюсь, сьер, он услышал, что ты его ищешь. Наверное, кто-то подслушал, как ты назвал его имя, и сказал ему. Не украл ли он у тебя чего?
Я покачал головой.
– Он не сделал мне ничего дурного. Напротив – подозреваю, что он хотел оказать мне услугу. Сожалею, что мой визит кончился для тебя потерей работника.
Харчевник развел руками.
– Я еще не все ему выплатил, так что даже выгадаю на этом малость.
Он повернулся, чтобы уйти, и тут Доркас шепнула мне на ухо:
– Северьян, прости, что лишила тебя удовольствия там, наверху. Я вправду не хотела тебе мешать, хотя и люблю тебя.
Где-то невдалеке от нас звонко протрубил горн.
Глава 27
«Он мертв?»
Кровавое Поле, о котором все читатели мои наверняка слышали – хотя некоторые, надеюсь, никогда не посещали его – лежит на северо-западном краю нашей столицы, Нессуса, между кварталами армигеров и конюшнями зенагия Синих Димархиев. Для таких, как я, никогда не бывавших возле Стены, оно достаточно близко от нее, хотя на самом деле от Кровавого Поля до Стены – еще несколько лиг извилистых улиц. Сколько участников оно может вместить за раз – я не знаю. Быть может, барьеры, огораживающие участки для каждой пары, – обычно зрители облокачиваются либо сидят на них, как кому больше нравится, – можно сдвигать так, чтобы мест хватало всем. Я был там всего раз, и поле это, с вытоптанной графой и молчаливыми, апатичными зрителями, показалось мне местом странным и весьма унылым.
На троне я еще совсем недавно, и все это время был занят делами гораздо более насущными и безотлагательными, нежели мономахия. Хорош этот обычай или плох (я лично склоняюсь к последнему мнению), в обществе, подобном нашему, которому просто не выжить без поддержания воинского духа на должном уровне и которое не может позволить себе достаточное количество вооруженных стражей общественного спокойствия, его не уничтожить ничем.
Но – так ли уж плох этот обычай?
Эпохи (судя по читанному мною, многие сотни тысяч лет), объявившие его вне закона, получали взамен лишь убийства, явившиеся результатом ссор между семействами, друзьями и знакомыми, – примерно столько же убийств, сколько должен был предотвратить запрет на мономахию. Но вместо одного умирали двое, ибо закон преследовал убийцу (человека, ставшего преступником не по какой-либо предрасположенности к преступлению, но – лишь волею случая) и казнил его, точно его смерть могла вернуть жизнь пострадавшему. Таким образом, если бы даже, скажем, тысяча законных поединков заканчивалась тысячью смертей (что маловероятно, так как смерть в подобном поединке – явление редкое), но предотвращала пять сотен убийств, положение дел было бы ничем не хуже.
Более того – человек, победивший соперника в поединке, наверняка будет весьма полезен делу защиты государства, да к тому ж произведет на свет более здоровое потомство, тогда как убийство губит и жертву и убийцу – причем последний, пусть он даже чудом уцелеет, скорее всего просто более жесток и не превосходит убитого ни умом, ни проворством, ни силой.
Однако сколь полезна мономахия для интриг!..
Еще за сотню шагов до Кровавого Поля мы услышали громко, весьма формально выкликаемые имена, которых не заглушал и ропот толпы:
– Кадро из Семнадцати Камней!
– Савва с Луга-За-Межой!
– Лаурентия из Дома Арфы! (Этот голос принадлежал женщине.) – Кадро из Семнадцати Камней!
Я спросил у Агии, кто это кричит таким образом.
– Они были вызваны – или бросили вызов сами. Выкрикивая свои имена – или приказав делать это слуге – они объявляют во всеуслышание, что явились на поединок. В отличие от противника.
– Кадро из Семнадцати Камней!
Уходящее солнце, чей диск уже наполовину скрылся за непроницаемо-черной Стеной, окрасило небо в гуммигут и пурпур, вермильон и ультрамарин, придавая толпам участников и зрителей схожесть с иконописными иерархами, на которых снисходит благодать божия; их словно бы вызвало к жизни чье-то волшебство, готовое развеяться без следа с первым же посвистом ветра.
– Лаурентия из Дома Арфы!
Где-то неподалеку захрипел, точно задохнувшись насмерть, человек.
– Агия, – сказал я, – кричи: «Северьян из Башни Сообразности»!
– Я тебе не служанка! Ори сам, если хочешь!
– Кадро из Семнадцати Камней!
– Ну, что ты на меня уставился?! И зачем я только пошла с тобой… Северьян! Палач Северьян! Северьян из Цитадели! Из Башни Мук! Смерть! Смерть идет!
Моя ладонь хлопнула ее по шее, чуть ниже уха, и Агия упала наземь, выронив шест с привязанным к нему аверном.
Доркас схватила меня за руку:
– Не нужно было так, Северьян!
– Да нет, с ней все в порядке. Я бил ладонью.
– Она еще сильнее возненавидит тебя.
– По-твоему выходит, она и сейчас ненавидит меня? Доркас не ответила, а мгновением позже я и сам забыл о своем вопросе – в отдалении, над головами толпы, замаячил в воздухе аверн.
Площадка наша оказалась ровным огороженным кругом, с двумя входами – один против другого.
– Суд аверна, – объявил эфор, – был предложен и принят! Место поединка – здесь! Время – настало! Остается решить, будете ли вы драться обнаженными, или же как-либо иначе. Что скажешь ты?