Пзхфчщ!
Шрифт:
Несмотря на традиционный комический финал стихотворения, из подтекста явно следовало, что, сколько героям ни расти, понять смысл «пзхфчщ» им вряд ли когда-нибудь удастся. И не потому, что они какие-то глупые, а потому, что даже взрослые ничего не понимают в этой тарабарщине. В стихотворении дядя Коля, правда, вежливо отвечает на вопросы, но на самом деле ловко уходит от конкретного ответа. И в конце концов прибегает к излюбленной манере взрослых списывать собственное незнание на малый возраст собеседника — мол, пока вам этого не понять. Впрочем, все это было уже неважно. Важным было то, что автор гимна СССР позволил себе в детском шутливом стихотворении процитировать Сталина. А это означало одно: дело явно одобрено наверху. Так что ничего удивительного, что после Михалкова все как с цепи сорвались. Центральные,
В начале февраля 53 года в «Правде» вышла статья, в которой автор посмел не только процитировать уже заезженные и заученные наизусть слова типа «оцайц» и «щывзщ», но и добавить другие, не менее абсурдные. И удивляться тут было нечему — такое уж было время. Любую тенденцию, спущенную сверху, было принято развивать. Если Сталин говорил, что некоторые литераторы позволяют себе слишком много, это означало сигнал к полномасштабной кампании против контрреволюционных настроений в литературе — головы летели так, что только успевай корзину подставлять. Если Сталин жаловался на перегибы в методах раскулачивания или ведения допросов, тут же начиналась всесоюзная борьба против «перегибщиков», «перестраховщиков», «переборщиков» и так далее. И снова летели головы. Нынешний читатель может усмехнуться и сказать, что «заставь дурака Богу молиться, он себе и лоб расшибет». Но парадокс заключался в том, что в те далекие времена лоб как раз-таки очень даже требовалось расшибать. И не только себе, а еще и молящемуся рядом соседу. Можно сказать, что в этом и заключалось истинное моление Богу. Иначе могли заподозрить в двурушничестве, уклонизме, соглашательстве и т. д. Каждое советское словечко почти не имело конкретного смысла, зато имело весьма конкретные последствия для жалеющего свой лоб. Неудивительно, что приученная ловить каждое слово вождя на лету страна и на этот раз быстро включилась в игру. И газета «Правда», как рупор этой самой власти, волей-неволей пошла в авангарде.
Статья называлась «И снова о пзхфчщ». Само название говорило о том, что автор готовит психику читателя к серьезному испытанию. И первым же абзацем подтверждал эти опасения.
«Нас часто пугают тем, что пзхфчщ не может быть ркшвь без необходимой оцайц. Однако зщышл неуклонно гкгкол. И весь советский вшошыл следит за этим дыдыщ с растущей хазылз».
Далее шла белиберда в том же духе. Естественно, и финале статьи (явно для подстраховки) была полностью приведена знаменитая цитата Сталина. Статья произвела настоящий фурор. Оказалось, что слова… заменимы. Или, как любил говаривать сам «отец народов», «у нас незаменимых нет». И все, что ранее выражалось трескучей, но малопонятной риторикой, могло легко быть выражено посредством не менее малопонятного, но зато откровенного в своей бессмысленности набора букв. От перемены мест слагаемых (а также, видимо, букв) конечный результат советского лексикона не менялся.
После этой статьи растерянность власть предержащих перешла в настоящий испуг. Сталин по-прежнему болел, а ситуация выходила из-под контроля. Маленков созвал экстренное совещание, куда вызвал главреда «Правды» Шепилова. Как говорится,
— Что это значит? — затряс перед носом редактора газетой Маленков. — Вы отдаете себе отчет вообще или нет?! Что за контрреволюционная вылазка?
— Что за обструкционизм?! — возмутился Хрущев.
— Абстракционизм, — меланхолично поправил его Берия, который только и ждал сигнала для новых репрессий.
— Спасибо, запомню, — огрызнулся Хрущев.
— Да, товарищ Шепилов, — заметил мудрый Каганович, — это уже, знаете ли, как говорится, что называется, всякому пределу есть свой предел.
Однако, как ни странно, на Шепилова весь этот шум не произвел ровным счетом никакого впечатления. Он сухо сказал, что в статье лишь развиваются некоторые идеи товарища Сталина.
— Какие, в жопу, идеи?! — завопил, теряя терпение, а с ним и человеческий облик, Маленков.
— Идеи о пзфхчщ, — с подчеркнутым достоинством ответил Шепилов. — И потом, если вы мне сможете сказать, в какой конкретно части статьи вы не согласны с автором или считаете, что он извратил идеи товарища Статна, пожалуйста, скажите.
— Издеваэтся, сука, — усмехнулся Берия, поправив пенсне.
В наступившей тишине это меткое замечание повисло в воздухе, ибо ничего более конкретного предъявить Шепилову было просто невозможно. Не всерьез же доказывать, что фраза «весь советский вшошыл следит за этим дыдыщ с растущей хазылз» несет в себе антисоветскую агитацию. Ибо там, где нет никакого смысла, годится любой смысл. А любой смысл ускользает от ответственности, как ловкий вор на суде. Можно доказать двусмысленность, но бессмысленность?! Это все равно что пытаться загнать в русло реки океан.
Впервые все члены президиума почувствовали себя нашкодившими двоечниками. Только теперь они поняли, что без Сталина они — никто и ничто. Сталин, конечно, сразу бы разобрался, что к чему. Он и не из таких ситуаций выбирался. А что могут они? Ничего. Им доверили руль, а они завели машину в кювет и теперь воют, как бабы на похоронах. О, как им хотелось, чтобы быстрей пришел Сталин и высек их. Пожурил. Погрозил пальчиком. Усмехнулся в усы своей мудрой улыбкой. Все что угодно, но дал четкие указания,что делать! «Ленин доверил нам страну, а мы ее просрали», — сказал Сталин, узнав, что Германия начала войну против СССР. Теперь впору было бы вспомнить эти слова, заменив Ленина на Сталина. Правда, и отличие от Ленина, Сталин был еще жив, но слишком болен, чтобы принимать участие в управлении страной.
Берия вяло предложил расстрелять Шепилова, но всем было понятно, что это уже ничего не изменит. Да и опять же — а как отреагирует на это Сталин, когда придет в себя?
В общем, Шепилова отправили обратно. А сами сели думать.
Вечером пришел Штормовой.
— Ну что? — спросил он, входя в квартиру и снимая пальто.
— Отпустили, — смущенно-виновато-радостно ответил Левенбук.
— Жениться тебе надо.
Этот неожиданный вывод заставил Левенбука растерянно замолчать. Совет жениться звучал в данном контексте дико — как будто Штормовой хотел сказать: вот женился бы, тогда бы не отпустили.
— А что это изменит? — выдавил Левенбук после паузы.
— Ничего, — как будто удивившись наивности вопроса Левенбука, ответил Штормовой.
Левенбук хотел спросить, зачем же ему тогда жениться, но стало лень.
— Ну, это я так, к слову, — сказал Штормовой, проходя на кухню. — А что спрашивали?
— Да, как и предполагал, все по поводу Гуревича и компании.
— Ну, ты им все рассказал?
— А куда было деваться?
— Ну и правильно. Я тебе давно говорил, зря ты с ними якшаешься.
— Что значит якшаюсь?! — возмутился Левенбук. — Я с ними общаюсь! Они — мои друзья!
— Какие же они друзья, если ты на них показания дал?
Левенбука эта постановка вопроса смутила, потому что Штормовой употребил слово «дружба» в каком-то его древнем, давно умершем значении. Сейчас «дружба» значила кучу разных вещей и только в последнюю очередь готовность умереть за друга в застенках Лубянки.
— Да шучу я, шучу, — успокоил Левенбука Штормовой, ставя на стол принесенную с собой бутылку водки. — Все всем и так понятно. А я и не сомневался, что тебя отпустят. Когда ты мне позвонил, я даже не удивился.