Р-значит ракета (илл. М. Ромадина)
Шрифт:
Человек на кровати негромко рассмеялся, вспоминая.
— Да-да, парень, так и сказал. «Чарли, говорю, мистер Диккенс, неужто это вы?» И я кивнул сам себе и воскликнул: «А кто же еще, кто еще, разрази меня гром? Сударь, пропустите, я тороплюсь на важную лекцию!» И я отошел в сторону, и я вышел в город, и я знал теперь, кто я, мне стало даже жарко при мысли о том, что я еще могу свершить в моей новой жизни, сколько работы — и какой работы — у меня впереди! Да-да, Малыш, где-то эта мысль зрела. Видно, все эти годы, что я писал и глотал горькие пилюли поражений, мое доброе старое подсознание
— Не могли?…
— Представь себе, я не мог забыть ни строчки, ни слова из абзацев и целых книг, какие когда-либо прошли перед моими алчными, всепожирающими глазами.
— Фотографическая память?
— Вот именно! В самое яблочко!
— Чтоб мне лопнуть, вы хотите сказать…
— Диккенс, Харди, Толстой, Малыш,- все их книги все эти годы сидят в этой старой башке, этом допотопном фотоаппарате.
Попроси меня заговорить языком Киплинга. Я могу. Книги про Оз? Все перескажу! Крути меня, как обруч, я — Отелло. Скажи, чтобы сел, я — Макбет. Или лечь? Я Гамлет, умирающий долго и замысловато.
— А потом? — спросил я.
— А потом я принялся писать все книги Диккенса, одну за другой. С тех пор вот езжу по городам, парень, пишу и играю роль, играю и пишу, читаю лекции, всегда наполовину одержимый, известный и неведомый, признанный и отвергнутый, и так уже несколько лет. Останавливаюсь там, чтобы закончить «Копперфильда», тут, чтобы завершить «Домби и сын». Иногда на всю зиму забиваюсь в берлогу, и никто не подозревает, что во мне дремлет Чарли Диккенс, а потом выйду из куколки, словно весенний мотылек, и — дальше. Иногда на целое лето оседаю в каком-нибудь городе, пока не выгоняют. Да-да, выгоняют. Потому что такие, как твой мистер Винески, не прощают полета воображения, Малыш, хотя бы этот полет был таким заземленным, что дальше некуда. Он неспособен считаться с людьми, парень. Ему невдомек: чтобы жить, мы все должны делать то, что должны. Кто смеется, кто плачет, кто сражается, кто бежит, и все это одно и то же — способ существовать. Его кормят ножницы, и он не понимает моего пера в чернилах и бумаги в буквах. И мне остается лишь вещи в охапку и уходить.
— Нет! — вскричал я.- Вы не можете уехать, пока не закончите книгу!
— Малыш, глупыш, ты что, в самом деле…
— Мистер Диккенс,- сказал я,- мир ждет вашего следующего хода, он важнее всего остального на целом свете. Вы не можете прервать на середине «Повесть о двух городах».
— Малыш, Малыш…- бормотал он.
Он откинулся на подушку и закрыл глаза.
Я схватил карандаш и блокнот.
— Вы не можете, мистер Диккенс, не можете. Я жду. Жду.
И наконец, не открывая глаз, мистер Диккенс сказал:
— Где мы остановились вчера, парень?
— Мадам Дефарк вязала на гильотине.
— Да,- сказал мистер Диккенс.- Мадам Дефарк-гильотина. Ладно, парень, давай. Слушай. Пиши…
Он говорил. Я писал. Часы пробили
— Доброе утро, мистер Диккенс!
Я с маху сел на стул в столовой. Мистер Диккенс уже наполовину управился с горкой блинов. Я откусил от своего блина и увидел еще более высокую гору бумаги на столе между нами.
— Мистер Диккенс? «Повесть о двух городах»… Вы ее… закончили?
— Готово.- Мистер Диккенс ел, не поднимая глаз.- Встал в шесть. Работал вовсю. Готово. Конец. Все.
— Ух ты! — сказал я.
Вдруг он поднялся, бросив недоеденный завтрак, и поспешно вышел в коридор. Я услышал, как хлопнула наружная дверь, выскочил на крыльцо и увидел мистера Диккенса уже на дорожке, с чемоданом в руках.
Он шел так быстро, что мне пришлось бежать, чтобы догнать его. Он торопился на вокзал, и я то отставал, то снова забегал вперед.
— Мистер Диккенс, книга закончена, но еще не издана!
— Ты распорядишься этим, Малыш.
— Но я не умею пристраивать книги! И вообще, вы не можете сейчас уезжать. До конца лета далеко. Вас ждет еще работа, нас обоих ждет!
— Например? — Он убегал от меня.
Я преследовал его, тяжело дыша.
— Например, «Мартин Чезлвит» и «Крошка Доррит».
— Твои друзья, Малыш?
— Ваши, мистер Диккенс. И если вы не напишете, они не будут жить.
— Как-нибудь перебьются.- Он завернул за угол, и я заметался вокруг него, словно птица.
— Чарли, останьтесь, я вам что-то дам. Новое название. «Записки Пикквикского клуба» — правда, здорово? «Записки Пикквикского клуба»!
Мы проходили мимо библиотеки, на каждый его шаг я делал три, и вдруг я схватил его за руку и дернул так, что он остановился.
— Мистер Диккенс, поезд отходит в полдень, до тех пор еще два часа, верно? Подарите мне десять минут из этих двух часов, или, честное слово, я пойду домой и не буду дочитывать «Повесть о двух городах»!
Удивительно. Это его остановило. Он посмотрел на меня сперва недоверчиво, потом с непритворной обидой.
— Малыш,- мягко произнес он.- Ты это искренне?
— Мне наплевать, что будет дальше с Сиднеем Картоном!
— Но ведь это лучшее, самое лучшее изо всего, что я когда-либо написал, Малыш,- сказал он.- Ты должен ее прочитать.
— Почему? — закричал я.- С какой стати?
— Почему? — Он пытливо посмотрел на меня, потом назвал причину.- Потому, Малыш, что я писал ее для тебя.
— Я прочту при одном условии, — ответил я.~ Если вы пойдете со мной и познакомитесь с одним человеком.
— Десять минут? — спросил он.
— Десять минут.
Мы поднялись по ступенькам библиотеки и вошли.
Библиотека была будто каменный карьер, над которым десять тысяч лет не выпадали дожди. Погляди в одну сторону, сколько хватает глаз, — тишина. Погляди в другую сторону — безмолвие.
Мы, мистер Диккенс и я, остановились на пороге безмолвия. Мистер Диккенс дрожал. И вдруг я вспомнил, что за все лето ни разу не видел его здесь. Он боялся, что я сейчас подведу его к полкам с художественной литературой и там будут все его книги — уже написанные, напечатанные, обрезанные, переплетенные, выданные, прочтенные и возвращенные на полку.