Раб великого султана
Шрифт:
Антти признал, что это никогда не приходило ему в голову.
– Но, – продолжал он, – моя мужская сущность противится тому, чтобы калечили столь важную часть моего тела, и боюсь, что после такой операции я не смогу взглянуть в глаза ни одной приличной женщине, не сгорая со стыда.
Тем временем корабль наш начал погружаться в воду, и пираты кинулись отцеплять абордажные крючья, чтобы отплыть на безопасное расстояние от воронки. И мы перебрались на узкое судно мусульман, где было очень тесно, ибо люди, создававшие этот парусник, думали лишь о его быстроходности и боеспособности. Четырех оставшихся в живых матросов тут же приковали к веслам, нам же Драгут позволил находиться рядом с ним, когда, скрестив ноги, уселся на суконной подушке перед шатром. Чувствуя благосклонность капитана, я осмелел настолько, что отважился спросить, какая судьба нас ожидает.
– Разве я могу это знать? – спокойно ответил он. – Судьбы людские предначертаны Аллахом, и час нашей смерти предопределен заранее так же, как и час рождения. Ты слишком хил, чтобы сделать
Антти серьезно произнес:
– Благородный капитан, не разлучай нас с братом, ибо он слаб и беззащитен – и быстро погибнет без меня, как ягненок в пасти волка. Лучше продай нас обоих вместе, как пару воробьев в одной корзинке; ведь, честно говоря, я совсем не разбираюсь в том, как надлежит сражаться на море, хотя и обладаю неплохими познаниями в военном деле на суше. Нет у меня и особой охоты драться с моими христианскими братьями – тем более теперь, когда я увидел, сколь безжалостно ты их убиваешь.
Капитан Драгут насупился и гневно вскричал:
– Не говори мне о жестокости, ибо изничтожение гяуров – дело, угодное Аллаху, а христиане обращаются с правоверными, попавшими к ним в руки, куда более ужасно! Как кровожадные звери, убивают они всех мусульман – невзирая на пол и возраст, я же поступаю так лишь по необходимости, стараясь щадить тех, кого можно превратить в невольников или в гребцов.
Пытаясь смягчить его гнев, я поспешил перевести разговор на другую тему и спросил:
– Благородный капитан! Насколько я понял, ты служишь великому султану? Так как же ты можешь нападать на венецианские корабли, если уже много лет Блистательная Порта и Венеция пребывают в мире, как меня заверяли, когда я собирался в паломничество ко Гробу Господню.
– Тебе предстоит еще много узнать, – ответил капитан Драгут, – и у меня не хватает терпения, чтобы быть твоим учителем, ибо Аллах предназначил меня для иных дел. Османский султан повелевает столь многими землями и народами, что я даже не могу все их перечислить. Но еще больше стран, городов и островов, которые как вассалы платят ему дань и находятся под его защитой. Как калиф [6] султан наш – солнце, озаряющее светом своим всех мусульман – кроме краснобородых отступников-персов, да падет на их головы проклятие Аллаха. Как владыка Мекки и калиф – возвышается султан над правоверными подобно папе в христианском мире, и как папа восседает на престоле в Риме, так султан царствует в Стамбуле, который христиане называют Константинополем. Таким образом, султан – господин обеих частей света и тень Аллаха на земле. Но я не знаю, в какой мере я служу ему и выполняю его приказы. Ибо сам я подчиняюсь исключительно владыке острова Джерба, еврею Синану, он же в свою очередь является подданным знаменитого Хайр-эд-Дина, которого христианские мореходы путают с его погибшим братом Баба Арусом и, дрожа от ужаса, зовут Барбароссой. Этот Баба Арус завоевал во времена султана Селима Алжир [7] , и султан послал ему на помощь две боевые галеры с янычарами.
6
Калиф (араб.) – титул государя, являвшегося одновременно духовным главой мусульман.
7
Этот Баба Арус завоевал… Алжир… – история сохранила для нас имя гончара Якоба, вероятно, грека, переселившегося с Балкан на остров Лесбос. В 1462 году греческий Лесбос стал турецким Мидюллю, и Якоб принял ислам и прозвище Реис – капитан. У него было собственное судно, и Якоб Реис стал настоящим капитаном – он занялся пиратством. Вместе с ним пиратствовали его сыновья: Хорук, Элиас, Исхак и Ацор. Как умер Якоб – неизвестно, возможно, погиб вместе с Элиасом в одной из пиратских схваток. Неизвестна и судьба Исхака. Хорук на несколько лет попал в плен к иоаннитам и стал называть себя на итальянский лад – Арудж (в книге М. Валтари – Баба Арус). Из плена его выкупил брат Ацор, которого мусульмане называли Хайр-эд-Дин – «Хранитель веры». Алжирский эмир заручился поддержкой пиратов в борьбе против посягательств Испании. Спустя некоторое время Арудж задушил эмира, и Алжир превратился в пиратское государство, а Арудж, огненно-рыжий, как все сыновья Якоба, присвоил себе тронное имя Барбаросса – по-итальянски «Рыжебородый». В 1518 году в Алжире вспыхнуло восстание, столица Барбароссы I пала.
– Так ты – подданный султана? – снова спросил я его, ибо явно известные ему имена ничего мне не говорили.
Он же мне ответил:
– Не раздражай меня слишком трудными вопросами, ибо господин мой, еврей Синан, обязан платить дань султану Туниса, однако имя Сулеймана каждую пятницу повторяется в мечетях, находящихся во всех землях, принадлежащих Хайр-эд-Дину. После смерти своего брата Хайр-эд-Дин потерял Алжир [8] , и испанцы надежно укрепились теперь на острове Пеньон [9] , который прикрывает вход в гавань этого города. В общем, Блистательная Порта далеко, а мы сражаемся на море со всеми христианами без исключения. И султан нам этого не запрещает, ибо если бы он это сделал, у нас с ним возникли бы раздоры, и мы, видимо, перестали бы упоминать его имя в своих молитвах.
8
Потерял Алжир… – после того, как Арудж погиб в битве под Тлемсеном, Хайр-эд-Дин сбежал, но впоследствии жестоко отомстил за гибель старшего брата, опять заняв Алжир и провозгласив его собственностью турецкого султана. Сулейман Великолепный 15 октября 1535 года пожаловал Хайр-эд-Дину (Барбароссе II) фирман, возводивший преданного слугу в ранг капудан-паши (главнокомандующего османским флотом) и бейлербея (бея над беями, по европейским понятиям – вице-короля) Северной Африки. Хайр-эд-Дин умер в своем дворце в Стамбуле 4 июля 1546 года в весьма преклонном возрасте (год его рождения неизвестен) и был похоронен в мавзолее как национальный герой.
9
Пеньон (Марин) – скалистый островок, запиравший выход из Алжирской бухты.
Драгут в нетерпении поднялся и оглядел бескрайнее море. Рабы так налегали на весла, что судно трещало по всем швам и с шумом рассекало носом воду: мы по-прежнему гнались за караваном. Но солнце уже клонилось к западу, море успокоилось, и на горизонте не видно было ни одного паруса.
Драгут выругался и вскричал:
– Куда подевались остальные мои корабли?! Неужто злые демоны моря ослепили мои глаза, когда меч мой жаждет крови гяуров?!
Он кинул на нас горящий взгляд, и я решил, что самым разумным будет не попадаться больше капитану на глаза и поскорее спрятаться в трюме, среди ящиков и тюков. Когда багровое солнце исчезло за горизонтом, Драгут успокоился и повелел собрать команду на вечернюю молитву. На палубе воцарилась тишина, паруса опали, гребцы сложили весла. Драгут омыл морской водой ноги, руки и лицо, а отступники-итальянцы, равно как и большинство невольников-гребцов, последовали его примеру и, как могли, совершили омовение. Затем Драгут приказал расстелить перед своим шатром коврик, воткнул в палубу копье с той стороны, где находилась Мекка, и, как имам, начал звучным голосом произносить слова молитвы. Левой рукой капитан обхватил запястье правой, упал на колени, склонил голову и коснулся лбом ковра. Драгут сделал это несколько раз, а пираты повторяли его движения – насколько им позволяла теснота и в той мере, как понимали они арабские слова молитвы.
Загадочные слова странно звучали в ушах моих, и я почувствовал себя жалким, беззащитным, одиноким и затерянным в этом тихом бескрайнем море. Я прижался лбом к шершавым доскам палубы, но даже в глубине души не отваживался молиться Господу так, как учили меня в детстве. Но не мог я еще и взывать к этому Богу арабов, африканцев и турок, который – как они утверждали – добр и милосерд к тем, кто поклоняется Ему.
Наступившая вскоре ночь была, несомненно, самой тяжелой в моей жизни. После всех тревог и волнений, выпавших на мою долю, я не мог сомкнуть глаз и лежал без сна до рассвета, слушая, как у самого моего уха плещутся о борт корабля волны, и глядя на серебряные звезды, усеявшие небосклон. Чудовищные проклятия брата Жана все еще гремели у меня в голове. Я тихонько повторял их про себя, ибо не забыл ни одного; ужас навсегда запечатлел их в моем сердце.
Еще утром этого дня я был богат, радовался жизни и упивался ниспосланным мне Господом счастьем. Теперь же стал я беднейшим из бедных, жалким пленником, прикрывающим тело убогими лохмотьями, рабом, которого хозяин мог связать и отправить, куда пожелает. Потерял я и Джулию – и мне не хотелось даже думать о том, что происходит сейчас в шатре Драгута, но боль этой утраты разрывала мне сердце.
Однако все это было мелочью по сравнению с тем, что я отступился от своей христианской веры и отказался избрать мученическую смерть, которую с такой покорностью приняли другие паломники. Первый раз в жизни, будучи двадцати пяти лет от роду и благополучно избежав до этого множества опасностей, я был поставлен перед необходимостью сделать решающий и безусловный выбор, который не давал мне никакой возможности выйти сухим из воды. И я сделал свой выбор, и самым позорным было то, что совершил я это без малейших колебаний и со всей поспешностью, на какую только был способен мой язык.
Разумеется, я проявил слишком много прыти и в тот миг, когда избежал смерти от меча, который уже щекотал мне шею, почувствовал одно лишь только безмерное и блаженное облегчение. И тем ужаснее были мои муки в ночной тиши, когда заглянул я в одиночестве в глубину своей души.
Долго лежал я той ночью без сна и вел бесплодную борьбу с самим собой. Утешил меня в страданиях лишь мой песик, мохнатое тельце которого я вдруг почувствовал рядом с собой, когда он попытался залезть мне на руки. Во мраке ночи он перегрыз ремень, которым капитан Драгут привязал его к шатру, и бросился искать меня, а найдя, тихонько лизнул в ухо, уткнулся мордочкой мне в щеку, тут же уютно свернулся калачиком и глубоко и удовлетворенно вздохнул. Тогда и я издал глубокий вздох – и быстро заснул, слыша сквозь дрему мирное сопение прижавшегося ко мне пса и наслаждаясь покоем забытья.