Раб
Шрифт:
– Сарра, Сарра, где ты?
– кричало внутри него.
– Я здесь, возле тебя! Он выждал, словно надеялся услышать из земли ее голос.
– Ах, если бы лежал здесь я, а она пришла бы на мою могилу!
– думал он. Его снова охватило желание откопать ее, погрузить свои руки в песок, искать ее тело, еще раз коснуться ее плеча, ее головы, ее шеи. Нельзя! Нельзя, это - безумие! Это осквернение покойника!
– сдерживал он себя.
– Отец в небесах, не хочу подняться, пусть они положат меня рядом с ней... Он знал, что совершает грех, но призывал на себя смерть. Все в нем жаждало умереть.
– Хватит скитаться по этой долине слез. Все мои близкие там, а не здесь...
– Он позабыл о ребенке. Он лежал и ждал своего конца. На мгновение ему показалось, что силы его убывают. Ноги одеревенели. Мозг окаменел. Казалось, он погрузился в небытие.
Но вот он очнулся. Нет, его мольба не была услышана... Он встал и забормотал слова кадиша. Он водворил на место поваленную дощечку. Мертвая молчала. Наверное, заговорить было не в ее власти. А может, она даже не знает, что он здесь?...
Яков стряхнул с лица землю. Он пятился спиной, прощаясь с земляным холмиком. Он хотел, как это сделал праотец Яков, положить камень на могилу своей любимой жены. Но камней здесь не было. Он побрел в город.
Вот он поравнялся с молельным домом. Там горела свеча. Он отворил дверь и увидел старого еврея, сидящего над священной книгой. Яков знал его. Это был реб Тови, тесть Бецалела - торговца кожей. Из восьми детей у него осталась одна единственная - жена Бецалела. Он был родом из Калиша. Против света свечи лицо старика казалось землисто-черным. Борода его была темной и неопрятной. Капот задрался как платье на беременной женщине. У старика была грыжа. Каждые несколько недель у него вывали-вались внутренности. Умела вправлять их только одна еврейка - из благотворительниц. Ему приходилось соглашаться, чтобы женщина возилась с этим, и это было для него страшнее боли, вызываемой недугом. Теперь он сидел в ночи и учил Тору.
– Уж он, конечно, не вор!
– подумал Яков, - он расплачивается за грехи других. Воров меньшинство, а не большинство...
Яков стоял и смотрел на старика, но тот не оглянулся. Он был глух и к тому же почти слеп. Он так близко придвинул лицо к книге, что чуть ли не касался веками букв. От него исходило тихое бормотание - не то с напевом, не то с плачем. Если бы не такие как он, от евреев бы, наверное, ничего не осталось, - подумал Яков.
3.
Яков помнил, кому отдали ребенка, но в ночной темноте трудно было отыскать домишко, в котором жила та молодая женщина. Ставни повсюду были закрыты. Якову показалось, что за несколько дней его отсутствия здесь произошла какая-то перемена. Притаившись, словно вор, он напряг слух в надежде услышать плачь ребенка. После некоторого колебания Яков, наконец, решился постучать в дверь. Ведь не мог же он слоняться здесь целую нее. Он нажал на щеколду, и дверь отворилась. При свете луны он увидел две кровати и две колыбели. Мужчина пробормотал что-то, женщина проснулась, заплакал ребенок. Мужчина сердито спросил:
– Кто это там?
– Извините, это я, Яков, отец ребенка... Наступила напряженная тишина. Даже ребенок перестал плакать.
– Боже мой!
– воскликнула женщина.
– Вас выпустили из тюрьмы?
– спросил мужчина.
– Я сбежал. Я пришел за ребенком. Некоторое время все молчали. Потом женщина сказала:
– Горе мне, как вы возьмете среди ночи такую крошку? Малютку нельзя трогать. Любой ветерок и...
– У меня нет выхода. Я должен сейчас же уходить. Эти злодеи разыскивают меня...
– Засвети огонь!
– сказала жена мужу.
– Еще придерутся к нам. Поговаривают, что помещик хочет забрать ребенка к себе... Упаси боже, чего только люди не творят!...
– Без разрешения общины я ребенка не отдам, - заявил мужчина.
– Община дала его мне, и община пускай заберет. Я не обязан страдать из-за чужих детей...
– За труды я вам заплачу. Вот злотый.
– Речь идет не о трудах...
Женщина накинула на себя платье. Она подошла к печке и стала раздувать тлеющие угли, залегла от них фитилек в плошке. Бледный свет упал на небеленые стены и на закопченный потолок. На двух скамьях - мясной и молочной, стояли горшки и миски. В квашне, накрытой тряпьем, бродило тесто... Повсюду валялись пеленки, мочалки, стоял ушат с помоями, а неподалеку, возле кроватей - ночной горшок. В одной из люлек лежал ребенок постарше - тот, который только что плакал. Теперь он снова уснул. Во второй люльке, накрытой грязной подушкой, Яков увидел своего сына, - крохотного человечка, красного, с большим черепом, без волос, с бледными веками. Древняя печаль покоилась на личике, усталость тяжело больного, как у матери перед агонией. Над бледным носиком, неоформившимся лбом, губами, которые чуть шевелились, витала тайна - неземная, подобная смерти... Якову стало жутко. Его душили слезы. Только теперь до него в полной мере дошло, что у него есть сын. Женщина встала по другую сторону люльки.
– Куда вы денетесь с таким птенцом?
– Все равно, что убить человека, - отозвался муж из постели. Он наполовину лежал, наполовину сидел, в запятнанном талес-котн, и ермолке, покрытой перьями. На бороде и пейсах висели пушинки. В его черных глазах можно было прочесть мужскую разочарованность.
Яков прекрасно знал, что муж и жена правы, во он понимал также, что если не возьмет ребенка сейчас, он его больше никогда в глаза не увидит. Он вспомнил свой сон и слова Сарры и решил покончить с колебаниями.
– Я буду с ним осторожен. Ночь теплая...
– Не так уж тепло. Под утро свежеет...
– Не хочу своего сына отдавать помещику!
– вырвалось у Якова.
Стало тихо. На такой довод, видно, ответа не было. Яков положил на стол злотый.
– Это за ваши труды. Я дал бы больше, но у меня все разворовали. Даже домашнюю утварь
– Все знаю, все знаю. Погребальное общество нагрело руки. Думали, что вы уже, упаси Боже, никогда не вернетесь...
– Все тащили кроме нас, - сказал муж, - хватали, что могли... кому не лень...
– Вынули деньги из сенника... Сразу после Иом Кипура...
– Моя мать, царство ей небесное, бывало, говорила: "Не фастай ай не ганвай". Она нас учила, что чужое - священно, - сказала женщина.
– Вот у нас и хорош вид, - отозвался мужчина.
– Куда вы пойдете с такой крошкой? Ну, я лучше не стану спрашивать...
Женщина стала шарить по углам, нашла корзину, постлала в нее тряпье, застиранные пеленки, вложила туда ребенка, накрыла подушкой. Ребенок чуть всплакнул и умолк. Она сказала:
– Ребенка надо кормить грудью. Каждые несколько часов.
– Я кого-нибудь найду.
– Кого? Где? Ох, мама моя! И женщина расплакалась, а потом вдруг спохватилась:
– Подождите, я нацежу немного молока из груди. Где бутылочка?
Муж встал с кровати. Из-под рваной рубахи торчали тонкие ноги, кривые и волосатые. Он нашел и подал жене бутылочку. Одновременно с хозяевами проснулась и домашняя тварь. Потягивалась кошка, из-под печи доносилось кудахтанье курицы. По стенам забегали тараканы. Из щели в полу выглянула мышь Женщина, стоя лицом к стене., цедила из груди молоко.
Но вот она повернулась и подала Якову бутылочку, заткнутую тряпицей. Она показала ему, как вливать ребенку в ротик по капельке так, чтобы он, Боже упаси, не подавился. Яков знал, что рискует ребенком и собой, - ведь с младенцем на руках, если на него нападут, он не сможет защищаться. Но не оставить же ему свою кровинку, единственного сына Сарры среди чужих и врагов! Если ему суждено жить, он выживет!...
Яков поблагодарил мужа и жену еще и еще раз, упомянул о долге, который может оплатить лишь Всевышний. Он вышел среди ночи и направился к лесу, держа путь на Вислу, к парому. Он шел и молился. Потом поднял взор к звездному небу.