Рабиндранат Тагор
Шрифт:
В другом стихотворении он отвергает все догмы и предписания религий, созданных человеком. Мне не нужен бог, пишет поэт, если его нет в солнечном свете и в сердце неприкасаемого и если от него можно отгородить человека стеной храма. Первая тайна творения для Тагора — это лучезарное сияние света, последняя тайна — нектар любви. Поэт причисляет себя к сонму духовных изгнанников:
Они изгнанники, и не им запевать молитвы. Торговцы верой изгнали их из храмов. Я поэт, и я один из них. У меня нет касты, я не знаю молитв, Мои приношения не достигают Божества, заточенного во храме. Выходит священнослужитель, спрашивает с улыбкой: "Заходил ли ты в храм, видел ли Божество?" — "Нет", — отвечаю я. Он спрашивает с изумлением: "Ты что, не знаешь, как войти?" — "Нет", — отвечаю я. "К какой касте ты принадлежишь?" — спрашивает он. "Ни к какой". Отвергнутый толпой, я искал дружбы с Человеком, С Человеком, который не отгораживается от людей и не выставляет стражи… Я искал Человека среди стен, но нашел его вне барьеров, которые отделяют народ от народа и страну от страны.До конца года были поставлены две его пьесы — "Ша-радотсав" ("Осенний праздник") в Шантиникетоне и "Арупратан" ("Невидимая драгоценность"), измененный вариант "Короля темной комнаты", в Калькутте, причем поэт участвовал в обоих спектаклях. И не только потому, что публика шумно требовала его выхода на сцену; он и сам любил выступать.
Прочитав в феврале 1936 года три лекции об образовании в Калькутте, поэт занялся подготовкой музыкального варианта своей ранней драмы "Читрангода" и сам проводил репетиции балета. Его талантливая невестка Протима Деби, мягкая и изящная женщина, стала главным помощником в подготовке балетов. "Читрангода", пожалуй, самый популярный из всех его балетов, или, как называл их поэт, танцевальных драм. После успешной премьеры в Калькутте артисты отправились в турне по северной Индии. Получив в нескольких крупных городах гораздо больше аплодисментов, чем денег, они достигли Дели, где представление балета шло в последнюю неделю марта. Ганди, находившийся в это время в Дели, был потрясен, увидев, как пожилой поэт с его слабым здоровьем вынужден в поисках средств для университета предпринимать такие напряженные поездки. Он немедленно послал ему письмо с вложенным банковским чеком на 60 тысяч рупий как подношение от "смиренных соотечественников". "Теперь, — писал Махатма, — Вы облегчите общественное сознание тем, что объявите об отмене остальной программы". Тагор прервал выступления, но не без сожаления, ему и самому доставляло истинную радость ставить свои произведения, сидеть на всех спектаклях в углу на сцене как безмолвный и неподвижный дирижер или, как однажды выразился один критик, как авторская подпись, удостоверяющая его собственную работу.
Однако Тагор не успокоился, как того ждал Ганди, он продолжал председательствовать на общественных митингах в Калькутте, что было для него гораздо утомительнее, чем смотреть собственные пьесы. 2 октября он провел в храме Шантиникетона службу, посвященную дню рождения Ганди, а затем приступил к работе над новой танцевальной драмой, основанной на его ранней поэме "Возмездие". Премьера состоялась в Калькутте в конце месяца, причем автор, как обычно, молча присутствовал на сцене.
В феврале 1937 года Тагор произнес приветственную речь, обращенную к совету университета Калькутты, что тоже стало вехой в истории этого университета. Тагор воспользовался случаем для произнесения яркой проповеди в пользу образования.
Через несколько месяцев Тагор торжественно
Ему, наверное, вспомнилось его раннее детство, когда он сопровождал отца в Гималаи и свободно бродил в сени гималайских кедров, ибо стихотворение, которое он написал по этому случаю, исполнено задумчивости и тоски по поре, которую он называет праздником своей жизни, когда его имя, еще неизвестное свету, "получало безграничную ценность от нежного голоса, произносившего его" (он никогда не забывал свою невестку, свою первую любовь и ангела-хранителя). Позднее, когда он жил на берегах Падмы, он наблюдал "утреннюю звезду в просветах между листьями бамбука на берегу", и его глаза "следили за шумными девушками, идущими к реке вдоль тенистой деревенской улочки". Он смотрел вокруг и говорил: "Я люблю это". Но теперь, увы, отягощенный славой, он "запутан в сетях, сотканных из бесчисленных взглядов, следящих за ним, и живет в одинокой келье среди толпы, скованный звенящей цепью почета".
В августе поэт выступил на публичном митинге в Калькутте с призывом выразить национальный протест против нечеловеческих условий, вынудивших политических заключенных на Андаманских островах в Бенгальском заливе (острова эти использовались англичанами как большой концентрационный лагерь) объявить голодовку. В сентябре в Калькутте состоялось представление с песнями и танцами "Варша-Мангал" ("Праздник дождей"), и он сам присутствовал на сцене. Осень с ее ясным, вымытым дождями небом, с "бесполезно плывущими" там и сям облаками всегда была его любимым временем года. Но осенью 1937 года его ждало тяжелое испытание. Вечером 10 сентября, сидя у себя дома, он неожиданно потерял сознание. Приступ случился внезапно, и никто в течение сорока восьми часов не мог поставить диагноз, пока на помощь не явились доктора, вызванные из Калькутты. Все это время поэт находился без сознания, между жизнью и смертью. К счастью, он очнулся и постепенно начал поправляться.
Пока сознание его было помрачено глубоким обмороком, подсознание продолжало свою деятельность, и ощущение границы между жизнью и небытием ярко запечатлелось в его памяти. Это ощущение поэт описал в цикле из восемнадцати коротких стихотворений, представляющих собой одну из высочайших вершин всего его поэтического творчества. Мощные и многозначные образы свидетельствуют об уникальном, глубоко пережитом опыте. Это не бред расстроенного ума, в стихах нет ни намека на страх, боль или жалобу. Разум ясен и сосредоточен, сознание словно похищено в фантастическую пограничную область, откуда обыденный мир кажется затянутым дымкой, и душа заглядывает в пределы иного мира, где сияние неотделимо от тьмы и нет ни дня, ни ночи.
Причиной заболевания стало воспаление за ухом, вызвавшее заражение крови. На утро пятого дня, когда к Рабиндранату возвратилось сознание, первое, что он сделал, это попросил краски и кисть. Заметив четырехугольный кусок фанеры в комнате, он нарисовал на нем пейзаж с темным лесом, со струйками слабого желтого света, пробивающегося через чащу, — картину прекрасную и, очевидно, символичную. [110]
Вот как он описал свои ощущения: "Посланец смерти из черной пещеры вселенной неслышно подкрался ко мне. Вся короста, покрывшая мой разум, была смыта кислотою боли, и под тяжелым пологом обморока очистилась моя душа".
110
Оригинал, находящийся в музее Тагора в Шантиникетоне, почти полностью потускнел и разрушился — фанера едва ли подходящее основание для картины, особенно в индийском климате, где она является прекрасной пищей для термитов. К счастью, картина была воспроизведена в одном из номеров "Вишвабхарати Куотерли" (ноябрь, 1937, фронтиспис). Разве сам поэт не написал: "Червяку кажется глупым, что человек не ест свои книги!" (Примеч. авт.)
Но не все стихотворения этого цикла поэт посвятил исследованию своего внутреннего мира. Завершающие стихотворения показывают, что Тагор предчувствовал трагедию, которая нависла над Европой:
Змеи ползут отовсюду, в дыханье змеином — яд. Сладкие речи о мире насмешкой глупой звучат. И я, пока еще живу, Всех, всех зову На борьбу с сатанинским злом. Вооружится пусть каждый дом. [111]111
Перевод С. Шервинского
Он видел мир зла и боли, видел, как высокий дух человека умерщвляется человеческой же рукой, — и все же слышал музыку согласия в сердце вселенной, среди рева урагана звучал ему голос мира.
Такова особенность поэтического мира Тагора: в нем звучат противоречащие друг другу голоса, взаимоисключающие утверждения, но именно они придают творчеству поэта многообразие, богатство и жизненность. Он верен себе в каждом своем настроении, на каждом этапе своего пути. Страстная искренность позволяла ему бросать вызов самому себе и самого себя преодолевать — это самая главная его добродетель. То же самое можно сказать и о Махатме Ганди.