Рабочее созвездие
Шрифт:
Теперь базы отдыха оттеснили береговые заросли, высушили болотистые устья речушек — былые обиталища чирков и гоголей. Стало шумно от стука волейбольных мячей и беспечно-требовательных голосов молодых туристов.
Устав от пересудов и суеты, от стряпни песочных пирожных с дочерью и от азарта поединков на бильярде с сыном, я искал уединения. Видя, что от берега идет на понтонах аккуратно окрашенный дощатый мостик с металлическими перилами, я пошел по нему, погруженный в собственные сумбурные мысли. Мостик, извиваясь среди камышей, вывел меня на остров, который,
Но что это?
Старые могучие липы с черными провалами дупел, с ожогами от костров и сломанными нижними сучьями, с бронзовой морщинистой корой мамонтов стояли небольшой группой, запустив напряженные, обтертые до блеска корни меж камней острова. Влаголюбивые и теплолюбивые, они были прикрыты с северо-запада, откуда дуют ветра, грядой прибрежных гор, а до воды даже в засуху добирались их исполинские щупальца, находя чуть заметные трещины в граните…
Цвела медовуха. Почти человеческими голосами кричали чайки. Тарахтели близкие поезда. В паузах между ними отчетливо слышался слитный пчелиный гуд. По пояс стояли в тот год тысячелистник и чертополох. На берегу, словно намогильные доски, белели массивные валуны, омытые волнами частых и свирепых озерных бурь…
Я продрался сквозь травостой и прикоснулся ладонью к теплой коре липы.
«Неужели случайность? — думал я. — Верно, с умыслом приберегла природа этот подарок. Дожидаясь, пока утихнет во мне смута уйти от ее скромных мест, от чистых озер, от резких перепадов лютого холода и сухой жары».
И всего-то триста метров разделяют два озера.
А между ними — Великий сибирский путь… Путь, по которому прошли в Сибирь многие поколения…
Чалдон
В Сатку меня приглашали давно, обещая устроить «тихую охоту». Грибов там — «косой коси»… Но я все не ехал, мотивируя занятостью, хотя давно мечтал посмотреть места, где проходил Пугачев и «пожег завод со своими людишками, отчего места пришли в полное изнурение», как писали старые книги.
Наконец, приятель мой не вынес и прислал за нами машину — вездеходный «газик», шофер которого, зайдя в дом, показал две книги: «Пугачевский бунт в Зауралье» и «Описание уральских обычаев».
— Василий Михайлович их вам тамо-тко даст почитать, — улыбаясь, сказал он и обратился к супруге: — Вам, женщинам, — грибы, а хозяину — книги. Иначе вас не заманишь…
Сатка, действительно, носила следы древней пугачевской поры: церковь у пруда стояла вплотную к старинным домнам, сделавшись коричневой от времени и окиси колошниковых газов, избы вокруг, сложенные из вековых лиственниц, были даже не обшиты тесом и скульптурно чернели боками. Добротные ворота под узкими навесами еще хранили, как встарь, окошечки, на которых, по уральскому обычаю, ставили когда-то хлеб и квас для беглых сибирских людей… И даже склоны вокруг старого города — с остатками пней на десятки верст — напоминали те времена, когда делали в Сатке чугун на древесном угле — лучший чугун в России.
Приятель мой все подготовил отлично. Через пару
Странная вещь: книга возле горящей печки возбуждает в нас давно исчезнувшие чувства, и кажется, что вот скрипнет дверь, звякнет кольцо щеколды и войдет… какой-нибудь стриженный под скобку кержак, ища привычным глазом икону с горящей лампадкой, чтобы перекреститься и начать спор о вере, о земле, о трудном хлебе раскольников…
Дверь, действительно, отворилась. Вошел коренастый молодой парень с бородкой, в кожаной потертой куртке и с чертежным тубусом под мышкой.
— Максимов, художник, — представился он, — вот пришел познакомиться…
Русые волосы, по-современному длинные и вьющиеся, напоминали и вправду крестьянскую прическу, а скуластое лицо, обветренное, говорило о долгих часах работы на открытом воздухе.
Я не удивился, ибо приятель обещал мне разные сюрпризы в Сатке, и после сорокапудовых пушек в городском сквере, двухэтажных изб у пруда и живой древней домницы этот человек должен был появиться…
Он развешивал на переносных рейках свои полотна, рисованные на картоне, и по ходу дела пояснил:
— Вообще-то я сейчас на газостанции работаю, а окончил на оформителя училище в Нижнем Тагиле. Так что промышляю и рисую помаленьку…
— А времени хватает?
— А чо… Дом рядом со станцией, на самой окраине. Придете — покажу: четыре комнаты и сарайки. Дел на работе немного — отрегулировать давление и подать газ. И начальство далеко, и воздух свежий…
На картоне были изображены виды Сатки — те же поразившие меня избы, доменки, потом женщины возле пруда за стиркой, поленницы дров.
Но постепенно отстраненное любование экзотикой сменялось тревожным, щемящим чувством. Краски становились резче, контрастнее, и на картоне, словно вылепленные, вставали образы, а не бытовые зарисовки. Шли портреты стариков — каменщик с мастерком, коновозчик в брезентовом плаще, литейщик с красными от постоянного огня веками… Девушки в коротких цветистых платьях, расширив глаза, жадно всматривались в свое будущее, положив натруженные, красные от стирки в речной воде руки на голые колени… Символика простых натюрмортов с деревянной посудой, вышитыми рушниками и домоткаными холстами словно говорила о метаниях автора…
— Вы показывали свои работы профессионалам? — осторожно спросил я.
Он покачал головой:
— Есть у меня художник, почти родственник по дальней линии. Он мне прямо сказал: «Заумью занимаешься, а техники никакой». Я с тех пор к нему ни ногой… Штукарь он — по году вылизывает каждую, а я в день по две-три работы делаю. На чувстве иду. Есть оно — меня аж трясет тогда, а нет — и месяц сижу, дочке мебель лажу…
— Значит, у вас много работ?
— Сотни три в год набирается.
— Где же вы храните такую уйму?