Рабочее созвездие
Шрифт:
И снова захотелось узнать, как же все тогда было? И какая техника? И турбины? И своя электростанция? Ищу, у кого бы спросить. Не о водяных колесах демидовских, конечно, а о паровых или динамо.
Парни из паросилового аж присвистнули:
— У нас, дядя, всегда котлы на солярке — и вся любовь. А чё при царе Горохе было — нам мозги не колотит…
Это, конечно, они зря говорили! Пойдут учиться на разряд — их живехонько марки автономных машин выучить заставят. Но — новейших. А — старые?..
Я вышел на площадь, или, как ее здесь называют, на майдан. На постаменте
Стукнули где-то рядом тарелки буферов. Я оглянулся.
Возле многопутья узкоколеек — таких игрушечных — таскал платформы с ломом ладный крашеный дизелек, напоминавший ярмарочную матрешку. У будки стрелочника, аккуратно побеленной и полосатой, сидел на лавке старик, держа на руках топор, как ребенка. Он был выбрит, на голове — потертая кожаная восьмиклинка с кнопочкой.
— Вы, вероятно, местный? — спросил я обрадованно.
— А как же, тутошний, — ответил спокойно старик и, предлагая место рядом, подобрал полу демисезонного, не по жаре плаща.
— Вы не помните, случайно, какие машины раньше на заводе работали? — спросил я.
— Непременно помню: «Вольф» австрийская, немецкий «Клапан» и эта… «Виктория». Только чья она — не помню. Я при ней не состоял…
Старик принялся рассказывать, не спеша указуя перстом, как и откуда привозили на завод томленые в земляных насыпях — «кабанах» дрова, как заливали станины под иноземные машины и откуда добывали ломаный камень. В его рассказе городок, словно в перспективе, оживал, и я слышал голоса рабочих, идущих босиком на укладку диковинного бетона, изумлялся терпению, с каким ставили на болты по миллиметровым допускам первые генераторы, восхищался мужеством кочегаров, которые чистили колосники от изгари, обливая себя ледяной водой. Казалось, все это было вчера — вон в том желтом домике жили отчужденно и замкнуто инженерные чины, и каждое утро на крылечке под резным навесом им чистили синие мундиры, драили до блеска медные форменные пуговицы с орлами… А рядом, на конном дворе, запрягали в лакированные пролетки кормленных отборным ячменем конторских лошадей с лоснящимися крупами.
— Я ведь сызмальства в заводе робил. Сначала — в казачках, потом на руднике. Семья у нас была большая, а я старшой. Вот я и шарыкался, пока в восемнадцатом, когда все закрутилось, не подался со всеми в красные орлы, в первый горный полк. Пять лет с ружьем отробил — до Иркутска дошел, а опосля — снова здесь. Пятеро братьев у меня погибло, один я с мальцами остался ихними… В сорок втором под Волховом — тоже делов было…
Старик говорил буднично, как об обыкновенном деле, поглядывая на пути: не показался ли нужный ему порожняк. Большим пальцем он пробовал остроту лезвия топора, освободив его от чистой
— Двое нас на поселок-то таких осталось, в школе выступаем, коли просют. Теперяча ту войну мало кто ведает…
— Пионерам это интересно. Награды ваши, небось, как чудо, рассматривают…
— Каки награды… У меня и документов-то не осталось. Книжку партизанскую в тридцатом на пожаре обронил — леса горели, не до нее было… Баба ругалась — ей пенсию подавай геройскую… Газетка вот была: летось один тут приезжал, пропечатал про меня, да внук в школу утащил — и с концом… Да бог с ней, с газеткой…
— А теперь вы куда, с топором-то?
— На покос, кошенину грести. Вишь, парит как. Вывернулось два денька — метать пора, копешки ладить…
И так же ровно, не меняя интонации, старик принялся обсуждать с подошедшим сцепщиком, какая еланка сколь сена даст против прошлого года.
Я задумался, удивляясь бесхитростной простоте рассказа старика и тому, как, отслужив две войны, он даже не сохранил никаких свидетельств нелегких своих ратных дел.
— Скажите, а церковь на горе не при вас ли была закрыта? Там ведь такие памятники за оградой и роспись есть внутри?
— Церковь — это уже опосля. Пока старые-то попы служили, ладно все шло, тихо. А как молодой приехал — баб водить стал, пировать — тут народ ее и разорил, а попа выгнал. Пущай порожняя стоит — никому не мешает. Есть где козам от дождя укрыться…
Загудел свисток. Старик заторопился на поездок — ехать на еланку. Я поднялся тоже, пожелав ему доброго укосу…
Выйдя на майдан, к памятнику, и снова взглянув на молодого рабочего в фуражке и с винтовкой, я вдруг уловил… какое-то отдаленное сходство с недавним собеседником.
Великий документ стоял на площади. Не подвластный уже ни времени. Ни потерям.
Липовый остров
Царственно-медовый запах липы, кряжистые морщинистые стволы с наплывами, покрытые зеленоватой паутиной столетий, с юности дразнили мое воображение, звали из родных мест куда-то далеко — в Тарусу или Ясную Поляну, на Псковщину или Орловщину. Липа для меня была синонимом той природы, в лоне которой крепла могучая литература Толстого и Бунина, Тургенева и Аксакова…
У себя в Зауралье я липы не находил. Озеро Еловое, где мы снимали дачу летом, было окружено ивняком и ольшаниками, а чуть далее шли сплошные сухие сосновые боры, перемежаемые березняками на вырубках. На Еловом я учился плавать, пробовал писать стихи, взрослел и тосковал о чем-то… Запах воображаемой липы манил меня…
Прошло четверть века. Однажды летом мне с семьей довелось отдыхать рядом с Еловым — на просторном озере Чебаркуль. Это название по-башкирски значит «Пестрое озеро».
Озеро, действительно, пестрело от множества островков, похожих друг на друга. Я смутно помнил, что на дальние мы когда-то ездили за черникой, а ближние презрительно именовали Змеиными, не питая к ним интереса. Даже косить там было негде.