Рабочее созвездие
Шрифт:
— Я сейчас, я сейчас!.. — частил он, унимая противную дрожь в теле.
Они утихомирили взыгравший камень. Вбитые за считанные минуты дополнительные ремонтины не дали разыграться завалу. Первый надежный заслон был поставлен. И очень вовремя.
Изнуренные, обессиленные шахтеры сидели прямо на каменной почве бремсберга, недалеко от места недавнего сражения, и молчали. В ремонтинах шуршала струя свежего воздуха, черный провал выработки уже не казался таким страшным и загадочным.
— Здорово мы ее подхватили! — сказал
— Вовремя, — согласился Михеичев.
— Покурить бы… — не то сказал, не то попросил Кошкарев.
— А ты ныл: «задавит, задавит», — передразнил бригадир.
— Да я не ныл, я посомневался.
— Сомневаться будешь, знаешь, где?.. — хохотнул Иван. — В постели с бабой. И то не очень долго.
Витька не слышал разговора товарищей. Как навязчивый мотив в ушах стояли невесть когда прочитанные строки незапомнившегося автора: «Когда на бой идут — поют, а перед этим можно плакать».
«А перед этим можно плакать», — рефреном звучали слова, и Тропинин никак не мог понять, почему можно плакать только перед боем. Почему не во время боя? Почему не после?
— Ты чего притих, Витек? — спросил Петр Васильевич. — Устал?
— Немного, — тихо ответил тот.
— Работал что надо… — сказал Кошкарев, непонятно для чего — то ли похвалил, то ли отозвался просто так, для порядка.
— Он у нас молодец. — Михеичев наставил луч, внимательно вгляделся в лицо Виктора.
— Что у вас с плечом? — обратился Витька к Дутову.
— Да так, слава богу, царапина. Куртку не надо было снимать.
— На то ПБ [5] писаны умными людьми, — пожурил бригадир.
— Давайте посмотрю, нас в ПТУ учили…
— Оказывать первую помощь, что ли?..
— Ну да…
— Раз в ПТУ, тогда действуй, профессор! — Дутов усмехнулся.
Виктора тошнило, и он боялся, что не сдержит рвоту, потому искал дела, чтобы отвлечься от этого противного состояния.
— Поворачивайтесь, — сказал он, — у меня лейкопластырь есть.
5
Правила безопасности.
— Пластырь!.. — ахнул Иван и снял с себя потную, вконец изодранную сорочку. — Крови-то всего, как у воробья, а тут гляди — ручеек выбился.
Рана, действительно, оказалась просто царапиной, и Витька быстро заклеил ее лейкопластырем.
— Живи сто лет!
— Ты отчего такой бледный, Виктор? — Петр Васильевич подошел к нему, пощупал лоб.
— Меня тошнит…
— Дак, не мучайся…
Витьку рвало долго, будто выворачивало наизнанку. Михеичев держал парня за лоб, другой рукой пристукивал по спине.
— Освободись, Витя, освободись. Потом полегчает. Может, на-гора выедешь?
Тропинин отрицательно покачал головой.
— Уже все… Теперь легче…
— Его в столовке по злобе
— Не, — со знанием дела отверг Дутов. — От крови… стошнило. Это бывает. Я знаю.
К Ивану молча подошел Михеичев, крепко взял за подбородок, тихо сказал:
— Помолчи, балаболка, может, сегодня, рядом с тобой, настоящий шахтер родился. Вот так! А еще фронтовиком себя называешь!
После передышки второй ряд ремонтин рос на глазах. Верхняк прилег к кровле, как по шаблону, с тугим скрипом вбивались под него крепежные стойки. Шахтеры работали споро, даже с каким-то озорным лихачеством. Утихомирив буйство каменного потолка, теперь они будто мстили ему за жестокий нрав, закрепляли свою победу над ним. От острых ударов топоров взвивалась щепа, белым паркетом устилала почву.
— Братцы, а ремонтины-то сосной пахнут! — удивился Дутов, приник к стойке, обнюхал ее. — Честное слово, сосной…
— Зря ты, Ваня, грибками не занимаешься. Посмотрел бы, какие красавцы под соснами растут. Загляденье! — Петр Васильевич потянул носом воздух, словно хотел почувствовать все разом: и пьянящий дух хвои, и аромат жареных маслят.
— Я маслята за столом люблю собирать. — Иван блеснул голым животом. Теперь он работал обнаженным по пояс, — и, довольный собой, рассмеялся. — Да еще под добрую рюмку.
Виктор боялся поднять голову, боялся в луче света встретиться с кем-либо взглядом. Ему было стыдно. До слез, до острой боли в груди. Суть вещей его не интересовала в этот час. Что произошло с ним сегодня, что случилось? Неужели он трус?
«Трус, трус, трус…» Слово теряло смысл, но ненадолго, перерастая потом в огромную, давящую тяжесть. «Я же не убежал», — тоненько, тоскливо пищало внутри, но на этот писк наскакивала злая огромная собака: «Трус, трус, трус!»
Хотелось забыть обо всем и только работать, без передышки, усталостью мышц глушить мысль.
— Петр Васильевич, рыбой можно отравиться? Как ее… этой… мойвой? — спросил Витька и покраснел.
Кровля держалась смирно — не «капала», не трещала, утихомирили ее шахтерские руки, и проходчики, уверенные в своей силе, уже не зыркали тревожно огнями коногонок по крепи, пренебрежительно отвернулись от нее. Жизнь в подземном мешке вошла в нормальную колею, и время приняло свое обычное направление.
Тропинин вспомнил, что после слов «Когда на бой идут — поют, а перед этим можно плакать» шло: «Ведь самый трудный час в бою — час ожидания атаки». Он было обрадовался чему-то, скорее всего, тому, что там упоминался, вернее, предполагался страх, значит, человек имеет право на это чувство, но все же для себя оправдания не нашел.