Работорговцы
Шрифт:
— Слышь, ты, легенда обиженки, — расшевелил он каторжника ногами, чтобы не замараться, и напутствовал добрым советом: — Отнёс бы ты лучше сам свой матрас на петушатник.
Глядя в пол, Удав скрёб в кулак нетопыря, посадил на плечо и молча вышел.
Глумливо ухмыляясь, опытные подручные знатного работорговца повязали на шею истощённому колдуну и девке мокрые цветные ленты. Высыхая, они схватывались мёртвым узлом, который не расщеперить ногтями, а можно только срезать. Приметные издалека, ленты позора служили опознавательным знаком слабых рабов,
— Как имя твоё? — обратился Щавель к грамотной девке.
— Нелимит, — дерзко представилась та.
Девка, казалось, не была напугана или не подавала виду, либо ей не впервой было становиться чьей-то собственностью.
— Подмосквичка?
— Замкадовичи мы, — надменно вздёрнула подбородок девка.
— Вижу, что не из манагеров. Лузга, — подмигнул Щавель, — какое имя ей дадим?
— Индейцы прозвали бы её Покинутая Нора, — рассудил Лузга, пригладив свой полинялый ирокез.
— Пусть так и будет, — постановил Щавель, однако гордая подмосквичка была против.
От её речей знатный работорговец набычился, выпятил пузо, машинально погладил торчащую из-за пазухи рукоять плётки человечьего волоса.
— Теперь ты раба, а рабу меняют имя. Это древний обычай, — наставительно пробасил Карп. — Так церковь делала с рабами божьими ещё до Большого Пиндеца, и нам сей обычай передала.
— Нелимит. И ниибёт!
— Заприте Покинутую Нору в хлев, а, будет ерепениться, наденьте на неё кандалы, — приказал Щавель раболовам.
Конвойники схватили под микитки и утащили упирающуюся девку на двор.
— Из неё ещё вольный дух не вышел, — растолковал Карп. — Оденем ей ошейник смирения. Посидит на цепи, проникнется почтением к рабскому ходу и примет его как должное.
— Ты знаешь ход, тебе и плётку в руки.
Щавель переключил внимание на колдуна, скрючившегося за столом. Измождённый гад положил локти на смятую «Московскую правду», источник его беды, теребил свежеповязанный галстук и рассматривал своего нового хозяина умными чёрными глазами.
— Как зовут тебя?
— Тибурон, — быстро ответил колдун.
— Ты раб мне, теперь у тебя будет другое имя. Как мы его назовём, Лузга?
Оружейный мастер хмыкнул в кулак, утёр соплю, подновил ирокез.
— Тавот — погоняло для него самое козырное.
— Ты слышал, Тавот? — спросил Щавель.
— Слышал, — немедленно откликнулся тот.
— Тебе лет сколько?
— Сорок скоро будет.
— Не будет, — равнодушно известил Щавель. — Если сейчас не начнёшь ходить своими ногами, а не только под себя, до сорока не доживёшь сегодня к ночи.
— Понял, — сразу же сказал колдун, не успел хозяин закончить.
— Всё понял? — удивился Щавель.
— Всё понял.
— Тогда встань и иди.
Колдун с заметным усилием отжался от стола, оторвал седалище от скамейки, сделал неуверенный шаг, другой.
— Смелее, — приободрил Щавель. — Теперь тебя на руках носить срать никто не будет.
Тавот
— Ты знаешь?
— Как на ладони дела твои, — Щавель пристально смотрел ему в глаза, и колдун быстро отвёл зенки, не сдюжил.
— Да, господин, — пробормотал он. — Ты стоишь выше меня и потому взору твоему открыты все секреты.
— Шевели поршнями, Тавот, — оборвал его Лузга, стараясь не поддаваться лести коварного колдуна. — Мы ещё не видели, как ты ходишь.
— Я… смогу, — колдун оторвался от опоры, побрёл к двери, тяжело переставляя ноги, колени его дрожали.
— Сможешь, — одобрил Щавель и приказал обознику: — Найди ему место чулане. Дверь не запирай, не убежит. Ведро помойное поставь и кинь соломы. Будет жить там до отъезда.
— Спасибо, господин, — смиренно пробормотал Тавот с искренней признательностью, должно быть, рассчитывал на цепь в хлеву рядом с девкой. — Сладких тебе снов!
— Заклеймим их завтра, — постановил Щавель, когда воины вернулись за стол. — Сейчас, в самом деле, не мешало бы отбиться.
Лузга зыркнул на него и прищурился, но промолчал.
Щавель перешёл к делам насущным.
— Карп, что у нас на завтра?
— Похороны.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ,
в которой хоронят павших, Удав получает право на поединок, а Святая Русь — ужос и разорение
Щавель взобрался на кучу земли.
— Вчера был тяжёлый день утраты, сегодня день прощания, — перед ним разверзлась яма, за ней стола толпа, впереди дружинники, позади обыватели, слетевшиеся поглазеть на похороны, как мухи на добро. — Я скорблю вместе с вами, — командирский голос долетал до задних рядов. — Мы потеряли восьмерых. Восемь наших братьев лежат здесь перед нами. Пидарасы с Селигера коварно ударили в спину. Но мы отомстили за наших павших! Вчера мы воздали врагу трикрат! И пусть убитые «медвежата», — он набрал в грудь воздуха, — станут жертвой отмщения. Пусть они будут рабами наших братьев вечно! Даёшь!
— Даёшь! — заорали дружинники. — Даё-оошь!!!
Павших новгородцев уложили в братскую могилу, вырытую на новом кладбище, возле склепа Даздрапермы Бандуриной. Городской глава воспользовался случаем основать погост, ибо старый был изрядно тесен обитавшим там покойникам. В ноги дружинникам свалили трупы «медвежат», повязав им на шею позорные рабские галстуки.
Когда над погребением вырос холм, заботливо обложенный дёрном, солнце покатилось по нисходящей, а перепачканные землёй могильщики дозрели до поминальной тризны. В «Эльфе и Петрове» сдвинули воедино столы, накрыли, как подобает воинам, и принялись алкать, славя павших. Рекой лилось пиво и нажористая брага, на деревянных блюдах исходило паром отменное хрючилово. К дальнему концу то и дело подсаживались лихославльцы помянуть новгородских дружинников. Даже рабам выделили отдельный маленький стол у дверей, за который то и дело подсаживались забредавшие опрокинуть чарку проходимцы.