Работорговцы

Гаврюченков Юрий

Охотники спешились. Тулы с запасными стрелами оставили притороченными к седлу, забрали только сидоры. Михан заткнул за пояс трофейный топор, нацепил на руку щит, взял булаву, готовясь ринуться на врага и прикрыть лучников, чтобы искупить позорную свою оплошность.

— Вниз!

Щавель первым прыгнул в заросшее папоротником русло ручья. Парни ринулись за ним, сверху уже стучали копыта и орали воины. Они заскользили по крутому склону, влетели по щиколотку в воду, выдрали ноги из топкой грязи, выбрались на сушь и побежали, оглядываясь.

«Медвежата» недолго совещались. Позади раздались тяжёлые шлепки и шорох толстого покрова опавших

листьев. Из-за кустов и папоротника их видно было совсем плохо. Щавель насчитал по звуку пятерых, но могло быть и больше. Ввязаться в бой с натасканным на сечу противником было верной гибелью, оставалось уносить ноги. И уповать на то, что «медвежата» устали и отстанут. Щавель был способен много ходить, а вот долго бегать уже не позволяли годы. Охотники понемногу отрывались от преследующей их дичи, однако силы у Щавеля кончились. Он стал отставать.

— Жёлудь, — бросил он, сбавляя ход, — доставай хрустальный уд.

Парень содрал сидор, удачно, сразу нашёл подарок звономудского стекольщика.

— Ссы давай! — Щавель пустил стрелу в просвет, откуда донёсся вопль и послышалась лютая брань, приладил новую.

— Им?

— Своим, а этот держи, чтобы струя шла по нему, будто он делает. Понял? Не мешкай! — он отпрыгнул в сторону, поднимаясь боком по склону, скользя на мокрой земле и листьях, готовясь пустить стрелу в первое же бурое пятно.

— Никак… — простонал Жёлудь.

«Беда», — подумал Щавель.

И тут парень справился с собой.

Из отряда преследователей не ушёл никто. Когда по канаве рванулась дурно пахнущая жёлтая волна, кидаться с её пути оказалось поздно. Пузырящееся цунами сбило «медвежат», захлестнуло с головой, завертело и скатилось в озеро, оставив на камнях клочья зловонной пены.

Напоследок Жёлудь помочился на окровавленные пальцы.

— Дай дураку хрустальный уд, он и уд разобьёт, и руку порежет, — заржал Михан, и уже не мог остановиться, извергая из себя накопившийся испуг и дикую усталость затравленного зверя.

— Он сам развалился, — пробормотал ошеломлённый Жёлудь. — Вдруг тресь…

— Ага, конечно, поссал и об угол!

— Не обманул мастер, — Щавель снял с тетивы стрелу, сунул в колчан, подошёл на негнущихся ногах к парням.

Жёлудь застёгивал мотню, его трясло от пережитого потрясения.

— Это как же так получилось?

— Для того и держит светлейший князь под рукою стекольную фабрику и собирает мастеров со всей Руси, чтобы получать всегда самое лучшее.

— Хрустальный уд для этого делался?

— Ещё им можно гвозди забивать, — с досадой обронил Щавель, но потом пояснил: — На самом деле изготовлен он для бабских утех в мужниной отлучке для сохранения верности. По возвращении можно было зачать богатыря… Но теперь уже поздно.

Охотники выбрались из оврага, настороженно прислушиваясь. Лес ничем не предупреждал об опасности. Врага будто корова языком слизнула. Внизу глухо рокотала вода, катясь из болота в озеро, смывая нечистоты и внося в душу покой.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ,

в которой вехобиты разграбили караван и взяли гусей, а Щавель в кабацкой пьяной драке получил в награду двух рабов

Щавель устало присел на пенёк:

— Ох, и тяжёлый сегодня денёк.

Солнышко лесное стояло высоко, а, казалось, должен быть поздний вечер, до того умотались на боевой работе. Михан, стянув с головы пропитанный потом красный платок, обтирался. Жёлудь наладил в гнездо стрелу

и зорко поглядывал по сторонам, сторожил.

Щавель выудил из-под рубахи замшевый мешочек, висящий на шее. Бережно достал фамильную реликвию, переходящую от отца к старшему сыну, часы «Командирские» о семнадцати рубиновых камнях, со звездой на циферблате. Командирские часы приносили удачу в бою и, более того, показывали время! Их в своей мастерской подновляли эльфы, используя непостижимое человеку точное искусство. Щавель открутил рубчатое колёсико, бережно завёл механизм, прикоснулся губами к потёртому стеклу. Михан замер, издали разглядывая диковинку, прикрыв платком рот на всякий случай, потому что боялся дыхнуть в её сторону. Щавель закончил священнодействовать и оповестил:

— Тридцать пять минут третьего. Пойдём, заберём коней.

К разрушенному мосту подкрались, будто под прицелом десятка ружей. Неведомо, сколько бойцов осталось охранять лошадей, и чем они были вооружены. Охотники просачивались по кустам, зная, что лес не любит шума, и кто идёт наперекор ему, тот проигрывает.

Выбрались к разрушенному мосту, осмотрелись. Брошенные кони разбрелись и спокойно щипали траву. Их было много, только в пределах видимости насчитали семь голов, да ещё кто-то пофыркивал за поворотом. Подождали, но коновода не высмотрели и вообще не появилось нехорошего, тревожного чувства, будто на тебя глядит затаившийся враг. Жёлудь с Миханом метнулись через дорогу, Щавель целился по зарослям на другой стороне, готовясь пустить стрелу, едва там шевельнётся что-то живое. Наконец, парни известили, что всё чисто.

«Медвежат» унесло неизвестно куда и, возможно, они все сгинули, захлебнувшись в моче по пути к озеру или в самом озере. Во всяком случае, назад никто не выбрался.

Собрали лошадей, насчитав шесть голов трофейных. Горячий конь, перекусивший удила, умчался невесть куда, предпочтя свободу службе в армии. Кляня предательскую скотину, воины связали поводья и погнали быстрым шагом мимо хутора к торжковскому тракту. Щавель оседлал серую тонкокостную кобылку, не так заморенную, как другие селигерские лошади, и ехал впереди, чтобы первым заметить врага и сразу решить, прорываться, либо отступать и прятаться. Лук он держал наготове, сожалея, что норовистый конь унёс на себе тул с запасными стрелами. В колчане осталось девять штук самодельных, включая заветную чёрную стрелу, которую Щавель берёг на самый крайний случай. Хватит для короткого боя. Потом придётся полагаться на осадный лук Жёлудя, да ещё на дроты, которых сохранилось по паре в седельных кабурах «медвежат». В сложившейся ситуации Щавель крепко пожалел, что не прихватил из дома калаш, и решил при первом удобном случае обзавестись нарезным огнестрелом, благо, всё дальше удалялись от владений светлейшего князя с его параноидальными запретами.

Выйдя на большую дорогу, повернули налево, к просёлку и деревушке Поршинец. Усталые кони шли неохотно, до Лихославля доплелись за два часа.

Московский караван нашёл приют на постоялом дворе «Петя и волк» у въезда в город. Место, хоть и приметное, располагалось в унылом месте. Напротив было кладбище, по другую сторону раскинул свои пруды и сараи льнозавод. Оттого и не побрезговал хозяин столичными гостями. Двор заполнили возы с мешками и ящиками, между телег сновали тверские китайцы, был даже мутант, но манагеров охотники, как ни старались, не высмотрели. Проехали дальше по Лихославльской и на углу улицы Афанасьева повстречали поддатого Филиппа.