Работорговцы

Гаврюченков Юрий

— Добей его, — указал он Сверчку на «медвежонка».

Десятник уверенно вогнал дрот в грудину незадачливого стрелка. Он выгнулся, засучил ногами и тут же затих.

— Наших-то… — вымолвил Сверчок, остановился, сунул в рот ус, пожевал. — Нашим безнадёжным кому-то из уважаемых людей надобно покой дать. Я не буду, мне с ребятами ещё служить.

— Понимаю, — поспешил снять груз с десятника старый командир.

Щавель посмотрел на Лузгу. Нет, не подходит обесчещенный Лузга для упокоения ратников. Карп хоть и был уважаемым человеком, но принадлежал к обозу, следовательно, не ему вершить милость воинам.

Щавель

вынул из ножен клинок работы шведского мастера.

— Сам сделаешь? — осведомился Сверчок.

— Кто-то должен, — молвил Щавель и шагнул к лежащим друг подле дружки тяжелораненым, мучаться которым оставались считанные часы.

Сверчок отвернулся.

Карманы «медвежат» давно вывернули ратники, и Лузге достались только тушки.

Тут уже отвернулись не только Сверчок и выжившие ратники, но и Карп со своими обозниками. «Он сдвинулся, — обмер Альберт Калужский. — С катушек съехал!» Лепила трижды сплюнул и очертил напротив сердца святой обережный круг.

Жёлудь, Михан и Филипп заявились аккурат к тому моменту, когда Лузга доел мозг из вскрытой черепной коробки предводителя «медвежат» и успел помочиться туда. Отрубленную голову он вынес во двор и водрузил на кол возле ворот, приговаривая:

— Раз тебе моча в голову ударила, то по уму и честь.

Троица гуляк встала как вкопанная.

— Что это ты наладил? — только и промолвил Филипп. — Совсем трататули попутались?

— Где ты шароёбишься, перхоть подзалупная? — напустился на него Лузга и погнал маленький табун в трапезную. — Нас тут чуть не убили, а вы незнамо где шаритесь.

Парни обмерли, когда их глазам предстало залитое кровью поле брани, разгромленный фасад и шевелящиеся в полутьме тела.

— Вы где шлялись? — мёртвым голосом спросил Щавель.

— В кабаке сидели, — озвучил заготовленную отмазку бард. — В «Лихо» зашли, оно отсюда далеко, ничего не слышали.

Щавель как будто пропустил мимо ушей его слова и посмотрел на сына.

— Тебя нам не хватало, — бесстрастно сказал он.

Жёлудь покраснел, его аж пот прошиб от стыда. Будь у него хвост, как у собаки, сам бы себе бока настегал. Лучник ринулся с отцовских глаз долой, крепко прижимая локтём припрятанную под безрукавкой сумку прошаренного манагера. Он взлетел по лестнице в спальню и запихал хабар на самое дно сидора.

Не в силах выносить густую вонь телесных миазмов, Михан сбежал с крыльца, согнулся под стеной и обрыгал брёвна жёлто-зелёной жижей.

— Какой же ты сын мясника? — сзади неслышно подошёл бард Филипп.

Михан вздрогнул.

— Ты в точности как мой отец говоришь.

— Он тебя потому из дома прогнал, что ты крови не выносишь?

— Не прогнал. Я сам ушёл.

— Как только случай представился, в грязь лицом не ударив, оставить отчий дом.

Они присели на скамейку подле ворот, чтобы не соваться обратно в наполненную смертью, болью и ненавистью трапезную. Пока не позвали, лицезреть перекошенные морды ратников не хотелось. Хотелось убежать в Звонкие Муди или хотя бы в склеп Даздрапермы Бандуриной, затихариться там и переждать, пока всё кончится.

— Разбираешься, потому что самого выгнали? — спросил обозлённый Михан.

— Меня не гнали, я сам ушёл, — язвительно отразил подачу Филипп, помолчал, добавил другим тоном: — Я не такой лоб как ты был, до седой бороды терпеть не стал. Мне тринадцать стукнуло. Освоил гусельки

и пошёл по деревням петь. Потом пристал к скоморохам. С ними гусли справные добыл и балладам выучился, а там и дорогу к дому потерял. Нечего о нём вспоминать, хорошего было мало.

— Со скоморохами лучше было? Траву постелил, небом укрылся, росой позавтракал?

— Случалось и бедовать, — не стал спорить бард, улыбнулся мечтательно в бороду. — Со скоморохами весело было. И хмель, и кураж. Когда один день густо, а другой пусто, оно всяко интереснее, чем однообразно кашу есть.

— Скоморохов-то, я слышал, повыбили за их бесчинства.

— Ага, Лучезавр всех и извёл на своей земле, — с неожиданно злобой проговорил Филипп. — Как бы сказал дядька твой Щавель, светлейший князь явил мудрость в подобающее время, обратив её пользительное действие руками народа против самого народа на благо народа.

— Не родня он мне, — буркнул Михан. — Просто знаю его с детства, я Жёлудю ровесник. Упросил в Новгород взять, службу какую найти.

— Жёлудь-то почто так высокомерно с тобой? То разговаривает через губу, то бздуном, то дристуном обзывает? Потому что боярский сын и гнобит всех, кто ниже родом, или ты досадил ему чем?

Михан словно прозрел, у него аж дух перехватило.

— Пожалуй что и так, — оторопел было парень, но быстро опомнился. — Ведь ты прав…

— Со стороны-то виднее, — самодовольно заметил Филипп. — Да и повидал я больше.

— Знаешь, что я тебе скажу, — торопливо зашептал бард, — почему Лучезавр все гастролирующие творческие коллективы извёл? Они в своих странствиях информации о жизни в других областях набирались, людям рассказывали и тем самым князю мешали бесчинствовать. Ведь править легче тёмным народом, которому говоришь, что за лесом ведьм сжигают и негров вешают, а они по серости своей верят. Наивное быдло угнетать куда легче.

— Сейчас люди тоже странствуют, запрета на передвижение нет.

— То отдельные люди, да кому они расскажут — двум-трём. А скоморохи представления давали, собирая на площадях толпы, и не только изустно рассказывали про житие в иных местностях, но и показывали с высоким артистизмом. Много было раньше этих творческих коллективов, просвещали они народ, как Сванидзе аудиторию, потому и сделались неугодны новому князю. Он приказал распустить порочащие слухи, винить скоморохов в злодействах и непотребствах, а потом и все дела разбойников на них свалил. И спустил цепных псов режима, так и кончились гастроли по стране. Разрешили только одиночкам выступать, вот как я сейчас брожу, а в одиночку разве много добудешь? Эх! — всплеснул руками бард и хлопнул по коленям. — Теперь только на хлеб и пиво наберёшь, а на новые портки подожди. Вот и приходится изворачиваться, как сегодня.

— Да, понимаю, — потрафил ему Михан, у которого в сердце ещё сохранилась щекотка полного риска и жгучей тайны приключения.

— А мы, нельзя забывать, деятели культуры, — горестно вздохнул бард. — Последний хрен без соли доедаем. Всегда нас притесняли — то мужики побьют, то городская стража карманы вывернет, но князь, тот совсем за грань заступил. Натравил на нас кровавую дворню, а потом этих ближних товарищей своих, которые его в кремль посадили, слышь-ка, сам и перебил. Боялся, что свергнут, слишком злые они были, да вольные в своих помыслах и поступках. Но злейший среди них был Щавель.