Работорговцы

Гаврюченков Юрий

— Я не враг себе. Добавить нечего, — сверкнул глазами колдун.

Тибурон не соврал. Бескудниковский район славился на Москве пустынностью. Отряд шёл уже час, а по обочинам тянулись поля, да покосы. Только за речкой Лихоборкой начались убогие выселки. Редкие окошки тускло светились огоньком лучины. Что творили убогие селяне во внеурочный час, колдовали, маялись ли тоской или грызла, жгла и мучила их горечь неминучая за бесцельно прожитые годы? В любом случае, ложиться с курами и вставать с петухами, чтобы и завтра служить ударным трудом Ордену Ленина, там не торопились, а, может быть, не хотели никогда.

Ночь была тёплой и сырой. Едва начавшая убывать луна просвечивала через

облачную кисею. Щавель хотел, чтобы они вовсе затянули небо и пролились дождём. Чтобы ни одна собака носа не высунула, когда отряд будет шастать по улицам.

Москва появилась внезапно, как предупреждал Тибурон. Дорога, зажатая слева кущами сада Ран с капищем бога войны Марса и его оруженосца Энгельса, а справа — привольно раскинувшейся дубравой рощи Легиона Младых, в которой обучали боевому ремеслу и хоронили павших юных ленинцев, вынырнула из обережной чащобы на простор Новой Слободы. Сразу потянулись дворы и заборы. Ближе к лесу стояли приземистые избы-многосемейки, за ними покосившиеся коробки бараков и справные полукаменные дома, где прямо над мастерской проживал промышленный собственник со своими мастеровыми, а дальше застройка всё уплотнялась и уплотнялась. Новослободская дорога, по счастью, оставалась грунтовой, и это гасило топот сорока четырёх сапог, но отражавшийся от стен шум движения всё ж усиливался, не расточаясь, как в чистом поле. Запахло городом: дымом, лошадьми, навозом, гнильём, дрянной едой на горелом жиру, железом, прокисшим от пота тряпьём и ещё чем-то непередаваемо гадким, по чему Жёлудь с закрытыми глазами мог определить место многовековых скоплений страстей человеческих.

— Вот мы и в Москве, — одними губами сказал он.

В Новой Слободе сиделось дома далеко не всем. Щавель краем глаза приметил, как шевельнулась занавеска. Потом скрипнуло что-то вроде несмазанных петель в палисаднике. «Москва никогда не спит», — подумал старый лучник, прилаживая стрелу, и вовремя: из барака на улицу выкатился похожий на тряпичную куклу — выбросили пьяного. Вслед за пьяным выскочили трое ухарей и давай его месить ногами, деловито, без лишних слов и сожалений, только стон, да хаканье. Увлечённые своим занятием, в потёмках месильщики не сразу увидели диверсионный отряд. Уловив движение, самый чуткий оглянулся и тут же обёрнутый берестой лук Щавеля спел ему последнюю песню. Стрела Жёлудя попала второму в солнечное сплетение. Метко пущенная булава угодила в грудь третьему, выбив с воздухом глухой вскрик и сразившая пролетария наповал. Подстреленный Жёлудем не упал, как к нему подскочила передняя тройка. Взлетели и опустились мечи. Когда подошёл отряд, дело было кончено.

— Что же вы всех убили, — скабрезно отпустил десятник Фома. — Что вы за люди такие? У кого теперь дорогу будем спрашивать?

— Новые встретятся, — вполголоса отозвался Первуша, на ходу протирая клинок подолом рубахи.

Использованные стрелы вернулись к хозяевам и вновь навострили окровавленные носы, надёжно разместив хвосты в уютных гнёздах.

— Бегом марш! — скомандовал Щавель.

С дорогой было всё более-менее ясно даже в темноте. Отряд убрался с Новой Слободы на Краснопролетарскую, где селились основательные семейные кустари слесарного и колёсного дела. Там не было по ночам пьяных драк, а царила патриархальная тишь да гладь. Измученные работой и домочадцами, пролетарии дрыхли без задних ног. Дружинники сквозанули через пролетарские кварталы и свернули на Садовое кольцо. Широкая дорога была замощена деревянной брусчаткой. Сапоги топали по тороцам. Щавель приказал перейти на шаг.

— Смотреть в оба! — выдохнул он. Скоро должно быть метро.

Ночь уходила в самую свою задницу. Зачинался предрассветный час,

когда сон наиболее крепок. Щавель вёл дружинников не таясь — двадцать человек под окнами всё равно не спрячешь, весь расчет был на то, что, по уверениям Тибурона, пролетарский район не охраняется. Городская стража патрулирует центр, да и то бдит лишь первую половину ночи, но это не повод расслабляться — вынырнувшая из проулка фигура мигом скрючилась, прижав голову к земле и воздев зад к небу. При ближайшем рассмотрении это оказался насмерть перепуганный манагер. От неожиданной встречи с негаданной опасностью он незамедлительно застыл в позе толераста. Он не шевельнулся, пока его не сцапали стальная хватка и насильственно не разогнула.

«Настоящий манагер, в галстуке», — отметил Щавель и холодно спросил:

— Как пройти к метро?

Манагера пробрала крупная дрожь.

— Вы из Замкадья? — выдавил он, зубы стучали. — Вы демоны?

— Мы русские.

От этих слов манагера заколотила куда пуще.

— Оч-чень приятно поз-знакомиться.

Щавель был готов к тому, что как есть Москве не скажут никогда. Скажут неоднозначно. Не потому что сами не понимают, а потому что не хотят нести ответственности за сказанное. Старый лучник успокоил пленника:

— Я тебя не убью. Отпущу, когда покажешь трубное метро.

— Трубное метро? — немедленно переспросил манагер.

— Да. Где труба.

— Какая труба.

— Подземельная труба, — терпеливо уточнил Щавель.

От непонимания и возникающего при этом страха манагера снова начало крючить неодолимой силой, и только крепкие руки ратников удержали его.

— Трубное метро, — повторил командир.

Манагер задумался.

— А, метро Трубная! — с заметным восторгом неожиданно нашедшего выход динамичного оптимиста воскликнул он.

— Я знал, что москвичи тормоза, но чтоб настолько… — брезгливо вымолвил Коготь.

— Они всегда говорят правдиво, но всё-таки немного неточно и от этой неточности ускользает смысл, — пояснил Щавель, стараясь максимально смягчить тон, чтобы не столько разъяснить Когтю, сколько успокоить пленника. — Проведёшь нас ко входу в метро Трубное?

— Вы меня точно отпустите?

— Я тебя точно отпущу.

Манагер повёл новгородских диверсантов закоулками, чем дальше, тем лучше сохранившихся с допиндецовых времён. Начались кирпичные дома. Асфальт был затянут мхом, пружинящим и жёстким как китайский ковёр. Мох гасил топот, ратники прошли словно тени. Впереди, через улицу, развиднелся широченный амбар, оказавшийся совершенно не к месту в жилом квартале. Это была Трубная. Амбар закрывал ход в яму метрополитена.

Далеко справа и чуть позади разлилась бледно-зелёная вспышка на полнеба. Протяжный вой, нестерпимо тоскливый, словно пытуемый механизм обрёл разум и осознал, что у него погибла душа, донёсся с территории Статора. Тибурон предупреждал, что там не всё чисто. Воины застыли, притих даже манагер, и только Щавель, который не отрывал глаз от амбара, углядел при отсвете, что наружной охраны нет.

Он похлопал по плечу ратника, держащего пленника за одежду.

— Свободен, — объявил он манагеру. — Отпуская как обещал.

Не веря в удачу, двуногая погань протиснулась между брезгливо посторонившимися дружинниками и дала дёру по проулку, откуда пришла. У парня внутри всё перевернулось при виде удаляющейся твари. Щавель уловил настроение сына и равнодушно спросил:

— Дашь ему уйти?

— Спрашиваешь, батя! — расплылся в улыбке Жёлудь, поднимая дальнобойный греческий лук.

Станцию окружили, чтобы ни одна сволочь не утекла и не подняла тревогу. Щавель деловито постучал кованым кольцом по калитке, врезанной в массивные ворота амбара.