Рабы на Уранусе. Как мы построили Дом народа

Поппа Иоан

Они потрясающие люди, но, когда выпьют, теряют над собой контроль и в мгновение ока переходят на угрозы. Более того, даже вынимают ножи и, поднимая невероятный шум и гам, выкрикивают разные требования, задают вопросы, так что невозможно ответить им всем сразу, и тогда я сам ору, перекрывая их голоса:

– Тиха-а-а!

И они успокаиваются, как по волшебству.

Поздно. Машины запаздывают, и кто-то нам объявляет, что они вообще не придут и что мы должны ехать во 2-ю Колонию Витан на метро. Так что мы начинаем все сначала.

– Внимание! Бакриу! Гашпар!

– Слушаюсь!

– Постройте быстро людей в колонну – и в метро!

– Есть!

Начальники

бригад собирают людей, и мы строим их. Между тем появились и те, кто уходил, так что трогаемся маршем к станции «Извор». Собственно, путь недолог. От места, где мы сейчас находимся, нам остается только перейти шоссе, затем – парк Извор, и вот мы доходим до станции.

В парке пусто, но не слишком много людей и на улицах. Интересно, почему же не приехали автобусы? Хотя бы прислали крытые брезентом грузовики. Но нет даже их. Где сейчас могут быть все агитаторы и политруки, прорабы или наши командиры? Где может быть генерал Богдан? Где сейчас штабные офицеры или те, что из Координационной группы, где вся эта свора, которая только тем и занимается, что подкарауливает, шпионит и доносит? Куда они все подевались?

Дождь льет на грязный и грустный мир. Мы маршируем под дождем. Доходим до станции метро, спускаемся по лестницам. Толпа военных заполняет ярко освещенное подземное пространство и сразу завладевает им по всему периметру. К удивлению гражданских с вытянутыми от необычного зрелища лицами, солдаты обходят обычный вход или пролезают ползком под турникетами, чтобы не класть монеты в автоматы. Выходят с той стороны на перрон и таким жульническим путем попадают на станцию метро, прыгая от радости и празднуя с колоссальным удовлетворением этот маленький успех. Им ни до чего нет дела, и они громко хохочут. Люди в 45–50 лет кричат, толкают друг друга под вертящиеся турникеты, свистят, вызывающе глядят и делают победные жесты возмущенным кассиршам, которые идут к ним, негодуя и угрожая им, но они снимают свои каски и, ухмыляясь, танцуют перед ними, стуча по каскам, как в барабаны, и провокационно показывая ряды белых зубов, сверкающих на фоне их черных от грязи лиц, в то время как раззадоренные ими женщины мечут на них свои взгляды-молнии и пытаются их поймать.

Сейчас уже ничем не отличаются между собой румыны, немцы, венгры, славяне – все один черт! Ах, солдаты! Ах, солдаты всех народов и солдаты всех времен, как они похожи между собой! Сохранить свою детскую душу – это Божий дар, сокровище, данное тем, кто неиспорчен; так же, как страдание – это сокровище, дарованное мученикам. Спасение приходит через тех и других. И в этих взрослых людях с седыми висками, которые со смехом прячутся, как дети, за колоннами станции метро и скрываются от глаз дежурных по станции, я вижу дар Божий возвращения к возрасту первой невинности и вижу исполнение слов Священного писания: «Истинно говорю вам: кто не примет Царства Божия, как дитя, тот не войдет в него» (Лука, 18, 17).

Входим, наконец, в вагон метро. «Внимание, двери закрываются. Следующая станция “Объединения”, выход слева». На станции «Михай Браву» мы выйдем и пойдем по набережной вдоль Дымбовицы до хлебной фабрики «Витан». Оттуда повернем налево, пересечем перекресток, пройдем еще несколько сот метров и доберемся наконец «домой», в Витан.

Поезд трогается с рывком. Люди сторонятся нас, отодвигаются подальше, чтобы мы не испачкали их, и бросают на нас взгляды, полные отвращения. Тепло, царящее в вагоне, нагоняет сон, и, расслабившись на сиденье, я слушаю монотонный перестук колес. Вагоны покачиваются, когда поезд меняет направление, слегка отклоняясь то вправо, то влево. Поезд метро проходит туннели и везет меня сквозь ночь в Витан.

* * *

В начале декабря грязь подмерзла, сделалась твердой

и хрупкой, как чугун, и, хотя снег падал только спорадически, впервые в этом году на «Уранусе» не было пыли. Колеса грузовиков, которые здесь прошли, оставили после себя глубокие борозды, и в этих бороздах вода замерзала, после чего она поначалу стала прозрачной, как хрусталь. Когда солнце встает, его свет отражается в замерзших лужах, как в зеркалах, и рассыпается бесчисленными радугами. Иногда я нажимаю на лед подошвой ботинка, чувствую, как он раскалывается с треском, и меня поражает абсолютная чистота воды, лежащей под коркой льда. Как будто я раздавил под ногой алмазы. Небо синее до боли в глазах. Иногда идет снег, но его очень мало, причем снег мелок, как песок или размолотый лед. Потом все успокаивается, и показывается солнце. Воздух крепок, и, как спирт, перехватывает дыхание. Воробьи, пронзая высь, перелетают через «Уранус», кружатся над нами, а потом приземляются на стрехи бараков, на штабеля арматуры и оттуда поглядывают на нас с любопытством. Солдаты приносят им в карманах хлебные крошки из столовой и бросают их наземь. Воробьи набрасываются стаями и подбирают их. Кто-то захотел дать им рис, но они его не клюют. Им страшно нравится кукурузная мука, и иногда мы бросаем ее на землю или кладем наверху – на этажах или на лесах, но там его сдувает ветер.

Часовые на своих вышках молча стоят с оружием за спиной, они одеты в толстые шинели и обуты в валенки. Снег на крышах будок, поднятых на столбах, в течение дня тает, а после семнадцати часов, когда снова становится холодно, замерзает и тонкими сосульками свисает вниз. Иногда мы видим, как часовые сбивают сосульки, ударяя по ним кинжалами под самое основание, и они падают вниз, разбиваясь на осколки, как стаканы, швыряемые об пол во время вечеринки. Кончились дожди и летняя пыль, одновременно с годом, который вот уже прошел. Куда он делся? Куда девается свет, когда наступает темнота, и куда девается темнота, когда рассветает? Почему они возвращаются? Какая нам польза от воспоминаний?

Слепящий солнечный свет затопляет стылую землю, наверху, на лесах, размеренно стучат молотки, работа кипит на всех отметках. Четверо солдат-плотников из взвода Ленца приближаются к баракам с задней их стороны и тащат на плечах два гроба, в то время как двое других идут за ними, неся на голове каждый по гробовой крышке. Доски их не крашены и свежеоструганы. Гробы, судя по тому, как легко идут солдаты, пусты, но они продвигаются молча, гуськом, тяжело ступая по замерзшей грязи. Изо ртов военных вырываются клочья пара.

– Это вы их сделали? – спрашиваю.

– Сегодня утром. Спецзаказ.

– И куда вы их несете?

– В морг. Умер старшина из 2-го батальона.

– Когда?

– Два дня назад. Сердце не выдержало.

– А другой гроб?

– Для лейтенанта Павела из 6-й роты.

– Умер Павел?

– Да.

– Когда? Как?

– Да… позавчера. Тоже позавчера. Он был на высоте, снаружи, и крепил оконные рамы вместе с военными. Работал со строительным пистолетом. Когда выстрелил третий дюбель, сломался боек и дюбель вошел ему в левый глаз. Умер на месте.

– Он был женат?

– Да. У него остался и ребенок. Жена приехала вчера… Горе большое, что тут…

Солдат стоит передо мной, тяжело дыша, и пар выходит у него изо рта и тает в воздухе. Добавляет, глядя на меня почти в упор:

– И старшина был женат. Имел троих детей.

– Да… Постойте! А где же трупы?

– В морге, товарищ лейтенант.

– В военном госпитале?

– Нет. Что им там делать? Сейчас они в большом морге, в Институте судебной медицины, позади танковой дивизии на шоссе Олтеницей, в 4-м секторе. Им делают вскрытие. Только зря доктора их режут. Якобы нужно констатировать причину смерти. Что там констатировать?