Рабы Парижа
Шрифт:
— Возможно, — продолжал доктор, — мы спасем герцогу жизнь, но ничто уже не вернет ему разум. Простите, что говорю вам правду. Не оставляйте его одного. Мешине привезет лекарство, а я, ваша светлость, вернусь утром.
Доктор уехал. Крестьяне разошлись по домам.
Норберт остался наедине с живым трупом своего отца.
Юноша продолжительное время не двигался и ничего не говорил. Что происходило в его душе? Дай нам Бог никогда не узнать этого…
Вдруг он вскочил, выпучив от страха глаза и зажав рот рукой, чтобы не закричать: он вспомнил о бутылке. Если кто-нибудь из нее выпьет, то будет новая жертва — и все откроется!
Он осторожно, — так, чтобы не скрипнула ни одна половица, — спустился в столовую и тихо отворил дверь.
Бутылки на столе не было!
Лихорадочные поиски ни к чему не привели.
— Господи, прости меня и помилуй! — в отчаянии шептал преступник.
Дверь медленно отворилась — и неслышно вошел Жан со свечой в руке.
— Господин маркиз, не отходите от отца, — сказал он.
— Сейчас, сейчас… Одну минуту… Я скоро вернусь к нему, — бормотал юноша. Глаза его непрерывно блуждали по слабо освещенной комнате.
— Вы что-то ищете?
— Да… То есть, нет…
Слуга подошел к хозяину и шепнул ему на ухо:
— Вы ищете бутылку.
— С чего ты это взял?
— Не волнуйтесь, я ее спрятал. Завтра мы вместе уничтожим ее содержимое. После этого не останется никаких улик. Будьте благоразумны и примите спокойный вид. Главное — сохранить честь рода де Шандосов.
Норберт послушно вернулся наверх.
В спальне герцога был коновал Мешине. При входе хозяина он встал.
— Господин маркиз, доктор прислал лекарство. Я уже дал герцогу одну ложку, и, смотрите, ему становится лучше. — Лицо больного было уже не настолько опухшим, как раньше. Веки приоткрылись — и между ними виднелись тусклые глаза, как бы утонувшие в беловатой жидкости.
— Доктор велел давать лекарство по одной столовой ложке через каждые полчаса.
— Хорошо. Можешь идти спать, — сказал Норберт.
Ему тяжело было оставаться наедине с герцогом, но еще труднее было бы лицемерить перед посторонним.
Мешине ушел, благословляя в душе доброго господина.
Норберт снова сел около герцога.
Потекли бесконечные часы бессонной ночи.
Страшное лицо отца словно гипнотизировало преступника. Он боялся смотреть в безжизненные глаза герцога — и не мог отвести от них взгляд. Злодеяние опять и опять повторялось в его воспаленном воображении, как навязчивый кошмар.
Господи, как же он дошел до такой низости?
"Неужели вы верите, что Диана де Совенбург действительно любит вас? — прогремел в его ушах голос отца. — Как бы не так! Она точит зубы на наше богатство и непрочь получить титул герцогини! Но, слава Богу, я еще с вами и не допущу этого!"
Словно пелена упала с глаз юноши.
— Как я был слеп! — простонал он.
Почему он не замечал, что девушка сама бросается ему на шею? Где был его разум, когда она обольщала его хорошо рассчитанными приемами, совершенно не достойными честной женщины? Она же откровенно пользовалась его неопытностью, а он через розовые очки любви видел только ее прекрасную внешность!
Между нею и титулом герцогини стоял старый де Шандос. Значит, ей была выгодна его смерть…
Норберт вспомнил спектакль, разыгранный мадемуазель де Совенбург у Домана.
Теперь он понял все.
Девушка, которую он любил, благородством которой так восхищался, была сообщницей негодяя-ростовщика! Они старательно подогревали его ненависть к отцу, довели его до безумия, а затем ловко всучили яд, приготовленный для герцога.
Маркиз де Шандос оказался никчемной игрушкой в грязных руках…
На рассвете измученный юноша заснул.
В полдень его разбудил доктор и сказал:
— Я осмотрел вашего отца.
— И что же? — взволнованно спросил Норберт.
— Мы сможем спасти только тело.
Отцеубийца заплакал.
В тот же вечер герцог уже был в состоянии сесть на постели, бормотал какие-то бессмысленные слова и знаком дал понять, что голоден.
Он был спасен, если это можно назвать спасением. Он был жив, если это можно назвать жизнью…
Могучая воля, управлявшая телом этого вечного труженика, была парализована. Разум спал. Глаза потеряли блеск. Идиотское выражение лица герцога невозможно было видеть без содрогания.
И никакой надежды! Он обречен оставаться в таком состоянии до конца своих дней…
Теперь Норберт ненавидел Диану де Совенбург так же сильно, как прежде любил ее.
В тот самый час, когда он это понял, Жан доложил ему о посещении и соболезнованиях графа де Пимандура.
Норберт вспомнил о несостоявшейся свадьбе, на которой так настаивал герцог.
— Последняя воля отца будет исполнена, — сказал молодой маркиз. И, не теряя ни минуты, написал графу о своем согласии на брак с мадемуазель Мари де Пимандур.
Письмо отвез Жан.
Для Дианы эта роковая ночь тоже тянулась нестерпимо долго.
Во время ужина, который подавали в девять часов, она произнесла не больше двух-трех слов и почти ничего не ела.
Она думала о том, что в это самое время ужинают и у де Шандосов, и с удивительной ясностью представляла себе, как герцог осушает стакан вина, в которое Норберт добавил яд.
На ее счастье, родители не обращали на нее внимания. Они с тревогой обсуждали только что полученное из Парижа известие: брат Дианы серьезно заболел.
Девушка сослалась на головную боль и ушла в свою комнату.
Она и не думала ложиться. Все равно в эту ночь ей не заснуть! Диана набросила пеньюар и стала смотреть в окно, как будто ждала, что Норберт подаст ей знак, удалось ли ему выполнить задуманное.
Так она просидела до рассвета.
Один раз до нее донеслись торопливые шаги. Норберт?… Нет, это кто-то из бевронских парней возвращается домой со свидания…
К утру будущая герцогиня продрогла до костей, закрыла окно и скорчилась под одеялом, пытаясь согреться.