Рабы Парижа
Шрифт:
Мороз пробежал по телу юноши.
— Ну, сын мой, какие еще извинения должен принести вам отец?
Герцог взял стакан и продолжал говорить, держа его возле самых губ:
— Как это больно — унижаться перед собственным сыном, да еще напрасно! Это жестоко с вашей стороны, маркиз.
У Норберта перехватило дыхание. Воздух куда-то исчез, голова кружилась, в ушах шумело. Он хотел закрыть глаза, чтобы не видеть того, что сейчас произойдет, но не смог этого сделать.
Отец коснулся губами вина, собираясь начать пить.
Нет! Этого уже Норберт не мог вынести! Он бросился к отцу, выхватил из его рук стакан и швырнул в окно:
— Не пейте!
Объяснений не требовалось.
Герцог все понял.
Он хотел что-то сказать, но было уже поздно: он успел сделать глоток!
Лицо старика исказила судорога, глаза налились кровью… Губы шевелились, но издавали только глухой хрип… Он неестественно замахал руками — и упал, ударившись затылком об угол дубовой скамьи.
Норберт в ужасе выскочил из комнаты, крича изо всех сил:
— Помогите! Я убил своего отца!
Когда-то все уважали господина Палузата как человека, который честным трудом сколотил огромное состояние. Его любили за искренность и общительность.
Все его несчастья начались в тот день, когда ему пришло в голову подписаться под приглашениями на обед не Палузатом, а графом де Пимандуром.
Высшее сословие смеялось над ним и не признавало его своим, среднее же тяготилось его претензиями на знатность.
Он остался один.
Это было невыносимо, и он стал всячески угодничать перед знатью, чтобы она хотя бы терпела его в своем кругу. Сколько он перенес унижений, обидных намеков, публичных оскорблений!
Он готов был пожертвовать не только третью, но даже всем своим состоянием, чтобы выдать свою дочь за сына такого родовитого вельможи, как герцог де Шандос и подержать на руках наследника, в жилах которого текла бы кровь Палузатов. смешанная с кровью крестоносцев.
Это сразу же заткнуло бы рты всем насмешникам.
Граф боялся спугнуть свое счастье и до поры до времени никому не говорил о предстоящем бракосочетании Мари де Пимандур с маркизом де Шандосом. Даже собственной дочери он сообщил об этом только перед самым окончанием переговоров с герцогом.
С ее стороны граф не ожидал никаких возражений. Как может его дочь не прийти в восторг от столь лестного предложения, если сам он — вне себя от радости?
Теперь, когда все решено, можно сообщить ей приятнейшую из новостей.
Граф де Пимандур прошел в самую лучшую комнату своего дома, которую ему было угодно величать библиотекой (хотя книг в ней почти не было), и позвонил.
В тот же миг перед ним возник лакей в дорогой, но очень аляповатой ливрее.
— Спросите горничную мадемуазель Мари, может ли ее госпожа принять меня и уделить несколько минут для важного разговора, — приказал де Пимандур.
Он отдал это распоряжение с таким торжественным видом, что удивил даже своего лакея, привыкшего к тому, что хозяин вечно важничает не только перед другими, но и наедине с самим собой.
Лакей оставил свое мнение при себе: ему хорошо платили. Он поклонился и исчез за портьерой.
В доме графа давно уже был установлен строгий этикет, над которым все смеялись и который никто всерьез не соблюдал.
Не прошло и двух минут, как в дверь библиотеки постучали.
— Войдите, — сказал де Пимандур. ожидавший лакея с ответом от дочери.
Однако вместо лакея в комнату вбежала сама дочь, бросилась ему на шею и крепко поцеловала, Сколько раз он просил ее бросить эту простонародную привычку! Объятия и поцелуи — удел низшего сословия. По крайней мере так считал граф.
Он бесцеремонно высвободился из объятий дочери и, нахмурившись, произнес:
— Зачем вы меня беспокоите, Мари, если я просил вас подождать у себя?
— Затем, мой милый папочка, что так проще и быстрее. Hy, не сердись на меня, ладно?
Снова это вульгарное обращение на "ты"!
Приподнятое настроение графа сразу улетучилось.
— Когда же вы научитесь разговаривать так, как это приличествует вашему имени и званию?
Он в раздражении не сел. а скорее упал на обитый дорогим шелком диван и стал многословно ворчать что-то о молодых девушках, совершенно не умеющих поддерживать собственное достоинство. Мадемуазель Мари посматривала на него с легкой улыбкой, показывающей, что она снисходительно относится к отцовским чудачествам.
Красота этой девушки была, пожалуй, противоположна красоте Дианы де Совенбург. но это не делало ее менее ослепительной. Мари была в меру высокой и очень стройной. Она отличалась несколько небрежной походкой, характерной для южанок, а также интересным контрастом между черными глазами и нежно-розовой кожей лица. Прекрасные волосы цвета воронова крыла девушка, независимо от переменчивой моды, заплетала в косы и укладывала наподобие короны.
Мари обладала тонкой натурой и могла быть счастлива лишь тогда, когда чувствовала себя любимой.
— Папа, не брани меня, — сказала она через некоторое время, поскольку ворчание графа не прекращалось. — Маркиза д'Арланж дает мне уроки, как себя держать. Я потихоньку тренируюсь и когда-нибудь напугаю тебя своим величественным видом!
Де Пимандур пожал плечами.
— О, легкомысленные женщины! Вы способны болтать пустяки о самых важных вещах…
Мари расхохоталась.
— Вот вы смеетесь, а я спрашиваю себя, в состоянии ли вы понять огромное значение для всей вашей жизни того известия, которое я буду иметь честь вам сообщить. — сказал отец.