Рабы Парижа
Шрифт:
Диана проговорила это так искренне, так мягко и убедительно, что растрогала даже Домана. Он почувствовал у себя на реснице готовую скатиться слезу — и тут же с изумлением увидел, что девушка подает ему знак, чтобы он поддержал ее.
Адвокат не верил своим глазам. Вот это актриса!
"Девочка далеко пойдет!" — подумал он и стал искать повод, чтобы вставить слово.
Норберт ничего не заметил.
— Кто вас так называет? Кто посмел? — кричал юноша вне себя от ярости.
— Увы, мой друг, все. Завтра же будет еще хуже…
— Хуже быть не может!
— Увидите. Несколько часов назад, когда ваш отец осыпал меня оскорблениями, четыре человека слышали все, что он обо мне говорил.
— Откуда вы знаете?
— К несчастью, это правда, — сказал Доман. — Мне сказал об этом один из них.
Мадемуазель де Совенбург знаком велела адвокату выйти из комнаты и оставить их с Норбертом наедине. Он тут же выдумал предлог для своего ухода и поспешил к уже известной читателю щели, через которую мог видеть и слышать все, что происходит в его кабинете.
— Как! Отец даже не убедился в том, что вокруг никого нет? Неужели он не понимает, что, оскорбляя вас, покрыл себя позором? Или он это сделал нарочно, чтобы заставить меня жениться на дочери этого выскочки де Пимандура? Так я уже возненавидел ее всеми силами своей души, хотя она ни разу не попадалась мне на глаза!
Диана вздрогнула. Это имя обожгло ей сердце, как раскаленное железо. Пять миллионов! Понятно, отчего рассвирепел герцог!
— Так это мадемуазель Мари вам предлагают в жены…
— Скорее, не ее, а миллионы ее отца. Если бы герцог нашел скотницу, еще более богатую, чем эта Мари, то женил бы меня на скотнице! Но я отдал свою руку вам. Диана, и пусть она у меня отсохнет, если я предложу ее этой разбогатевшей мещанке! Вы слышите меня?
Девушка грустно улыбнулась и прошептала:
— Бедный Норберт!
Даже такой неопытный юноша не мог не понять, что она хочет этим сказать.
— Какая вы жестокая! — с горечью отвечал маркиз. — Чем я заслужил такое недоверие? Что плохого я вам сказал? Какими святыми мне еще поклясться, что никто, кроме вас, не будет моей женой? Вы отказываетесь уехать со мной… Что же вам мешает согласиться?
В ответ Диана гордо подняла голову и отчеканила:
— Чувство собственного достоинства.
Норберт был сражен этими словами. До сих пор он еще надеялся на счастье. Теперь же он понял, что рассчитывать больше не на что. Ничто на свете не заставит Диану взять такие слова обратно.
Пользуясь его молчанием, девушка продолжала:
— Да, Норберт, это так. Как ни сильна моя любовь к вам, но и она не в силах заглушить во мне это чувство, поднимающее меня над людьми. Я утрачу его, если убегу. Вот почему я отказываюсь последовать за вами…
У нее от волнения перехватило дыхание.
Норберт молчал, подавленный.
Девушка овладела собой и снова заговорила:
— Если бы я была одинока, я бы еще подумала. Но у меня есть семья, честь которой должна остаться незапятнанной.
— Эта самая семья принесла вас в жертву ради брата!
— Да будет так, — вздохнула Диана. — С чего вы взяли, что добродетели легко живется в этом мире? Но меня удерживает и другое чувство.
— Какое?
— Инстинкт самосохранения. Если я уступлю вам сегодня, вы перестанете уважать меня завтра.
— За кого же вы меня принимаете? — с болью спросил юноша.
— За человека,
— Неужели все люди таковы, как вы говорите?
— Представьте себе, что я уехала с вами. А потом мы узнали, что обо мне ходили грязные слухи, что мой отец дрался из-за меня на дуэли и убит. Что бы вы тогда стали делать?
Ничего подобного юноше не приходило в голову раньше.
— А что бы вы подумали обо мне? И могли бы мы после этого быть счастливы?
Норберт не нашел, что ей ответить.
— Итак, друг мой, бегите отсюда, раз уж вы так решили. Но бегите один.
— Боже мой!
— Было бы благоразумнее посоветовать вам жениться на Мари де Пимандур… но это выше моих сил. И потому я скажу только: прощайте и забудьте меня.
— Забыть вас, Диана? — вскричал Норберт. — А разве вы могли бы меня забыть?
— Я? — пробормотала озадаченная девушка.
— Да, вы!
Диана снова зарыдала.
— Если я уеду, то что будет с вами? — спросил юноша.
— Моя судьба мне известна, — проговорила девушка сквозь слезы с покорностью в голосе. — Мы видимся с вами в последний раз. И расстаемся навеки.
— Навеки? Какое страшное слово! Но почему? Ведь я потом вернусь!
— Когда отец узнает, как меня называют в Бевроне, когда до него дойдут россказни четырех лесорубов, он упрячет меня в монастырь и пострижет в монахини. Для этого мира, в том числе и для вас, я просто перестану существовать…
— Этого нельзя допустить! Вы же мне столько раз говорили, что жизнь в монастыре для вас хуже смерти!
Диана грустно улыбнулась.
— Да, я так говорила. И повторяю это снова. Но что с того? Чтобы спасти меня от пострижения, нужно совершить чудо. Кто его сделает для меня, если не вы? Без вас я останусь совсем одинокой на этом свете… В монастыре я буду жить только воспоминаниями о вашей любви… Слава Богу, мне не придется там страдать слишком долго. У меня есть средство ускорить свою смерть.
При этих словах она вытащила из-за корсажа флакон, полученный от адвоката.
Норберт понял.
— Несчастная! — закричал он. стараясь вырвать у Дианы яд.
Но она так крепко сжимала флакон в руках, что юноша смог бы забрать его, только если бы сломал девушке пальцы. Она же в это время отчаянно умоляла оставить ей флакон, поскольку яд — ее последняя надежда.
Наконец, Норберт отступил, с ужасом глядя ла нее.
— Успокойтесь, — говорила между тем Диана. — Это совсем не страшно. Несколько капель в вино или кофе — и я без всяких мучений, в один миг, уйду в мир иной.