Ради счастья. Повесть о Сергее Кирове
Шрифт:
«За стеной раздался специфический стук топора: делают эшафот... В тюрьме тихо, как на кладбище, но многие не спят — чуткое ухо заживо погребенных ясно различает удары, слышит шаги приближающейся смерти — и, затаив дыхание, ждут ужасной развязки».
Он посидел, вспоминая, преодолел озноб и опять стал писать:
«...Во дворе раздался резкий звон кандалов. Ведут... разговоры смолкли: толпившиеся перед окном надзиратели прижались к стене, чтобы дать дорогу совершающему свой последний путь осужденному. Лязг цепей усиливается... Палач бросил папироску, поправил свою черную
— Не желаешь ли исповедаться? — спрашивает осужденного руководящий казнью представитель полиции.
— Да, хочу, — равнодушным тоном отвечает жертва военной юстиции.
— Может быть, скажешь что-нибудь касающееся твоего дела? — спрашивает полицмейстер.
— Нет, ничего, — тем же равнодушным тоном отвечает осужденный. — Я хочу только попросить: у меня в N-ской тюрьме осталось шесть рублей денег, так нельзя ли их переслать домой, а то они пропадут.
— Хорошо, перешлем. Сбивайте кандалы!»
Костриков выпрямляется, смотрит куда-то вверх и спрашивает сам себя: «Что это? Совершенная духовная смерть прежде смерти физической?..»
Он поднимается в изнеможении и идет к окну. Двор опустел, а труп казненного все еще висит на веревке...
«Оставили, чтобы запугать арестованных. Нет, господа жандармы, Россию, ее народ, ее революционеров не запугаете виселицами. Нет, не запугаете!..»
Предположения и догадки Кострикова подтвердились. На допросе, куда его вызвали по предписанию прокурора, выяснилось, что он был опознан и арестован по «розыскному списку» полиции. Следователь объявил, что его отправят в Томск, как только будет получена бумага.
В октябре Кострикова отвезли на вокзал и переправили с этапом в ростовскую пересыльную тюрьму. Там ждали, пока сколотится партия в Харьков. Оттуда — в Москву. Из Москвы — в Самару и Челябинск... Только четвертого ноября привезли в Томск.
Измученный двадцатипятидневным этапом и содержанием в грязных, зловонных, вшивых пересыльных тюрьмах, Костриков вышел из вагона и на миг остановился: кругом было бело от снега. Легла, утвердилась сибирская зима.
Партию арестантов, большинство из которых были закованы в кандалы, должны были прогонять через весь город. Костриков нарочно встал с краю, чтобы его мог увидеть кто-нибудь из своих.
Проходя по знакомым улицам, он всматривался в прохожих, провожавших партию сочувственными взглядами, надеясь встретить знакомых, незаметно подать знак.
Вспомнилась январская демонстрация пятого года. Перестрелка с полицией, гибель Осипа Кононова. Вспомнились томские большевики: Григорий, Николай
Стал думать о Григории и Николае Большом. «Удалось ли им уцелеть? Действует ли комитет? Может быть, оба сидят в тюрьме, в крепости, а то и на каторге...»
Но вот показалось длинное, мрачное здание тюрьмы за каменной стеной. Кострикову вспомнилась старая тюремная песня:
Далеко в стране иркутской, Между двух высоких скал, Обнесен большим забором Александровский централ.Изможденных, перемерзших арестантов, одетых в тряпье и черные тюремные шинели, построили перед воротами, пересчитали и пропустили в тюрьму.
Кострикова отвели в политический корпус — в крепость — и заперли в одиночку. Он разделся, прошелся от дверей до окна и, увидев на стене им же выцарапанные буквы «С. К.» и дату, грустно улыбнулся:
«Здравствуй, моя старушка хозяюшка! Как говорят, я уже имел честь отгостить у тебя...» Он подошел к окну, взглянул на снежные крыши, где вихрился под ветром снег, и вздохнул: «Что-то меня ожидает в Томске на этот раз? Вдруг упекут на каторгу...»
Походив по камере, Костриков почувствовал слабость, прилег. «Этот этап здорово измотал меня. Однако киснуть не приходится. Впереди — серьезная борьба, а может быть, и схватка с «правосудием». Я должен быть бодрым и полным сил. Еще неизвестно, как повернутся события».
Он поднялся, заставил себя сделать гимнастику и сел за письмо Марусе.
Письмо получилось ободряющее, задушевное и заканчивалось так:
«Ничего страшного мне не предстоит... Будущее за нами: впереди так много времени. Энергия, сила воли, твердость в достижении цели — и никакое препятствие не будет страшно...»
Отправив письмо, Костриков пытался установить связи с томскими революционерами, томящимися в тюрьме. Ему необходимо было знать, арестованы ли Михаил Попов и Герасим Шпилев, с которыми он сооружал подпольную типографию.
Но за ним строго следили. На прогулки выводили одного. Никакого общения с заключенными не допускали. Даже в баню гоняли ночью, когда в ней никого не было. Перестукивание тоже не принесло успеха: рядом была пустая камера...
На допросы не вызывали.
Опять приходилось самому, путем логических размышлений, разбираться в предстоящем деле, предугадывать наиболее вероятный исход.
«Если бы Попов и Шпилев были схвачены, меня бы сразу же вызвали на допрос и постарались побыстрей закончить дело. Значит, оба на свободе и меня держат потому, что их не могут найти...