РАДИ СЕМЬИ
Шрифт:
– Нет, - неожиданно послышался чей-то резкий голос из толпы воспитанниц, - нет, вас нам никто не заменит, и никто не может более вас подойти к нам.
И девочка, несколько минут тому назад возмущавшаяся несправедливостью географа Лепешки, поставившего ей единицу, выступила вперед и вызывающе уставилась в лицо Ии дерзкими синими глазами.
– Перестань, Шура, - тихо остановила ее смутившаяся Магдалина Осиповна, - разве можно так говорить?
– А разве нельзя говорить правду? Ведь m-elle Басланова сама отлично сознает, что она не может быть нам особенно желанной
– И новый взгляд, еще более вызывающий, с легкой примесью насмешки, полетел по адресу Ии.
Последняя стойко выдержала его.
– Так похвально, что вы любите вашу уважаемую наставницу, - произнесла спокойным голосом Ия, переходя взглядом с одного лица на другое толпившихся вокруг нее и ее спутницы пансионерок, - и мне остается только радоваться, что я буду иметь дело с такими чуткими и привязчивыми натурами, - скрепляя улыбкой свои слова, заключила она.
– Старайтесь привыкать скорее к Ие Аркадьевне, - продолжала снова Вершинина, - через неделю я уеду…
– Через неделю?.. Уже? Так скоро? Но это невозможно!
– послышались испуганные голоса.
– Магдалиночка, ангел, солнышко, божество, Аллах мой!
И черненькая Зюнгейка, со свойственною ей одной стремительностью, энергично растолкала подруг и упала к ногам Вершининой, обвивая смуглыми руками ее колени.
– Что ты! Что ты, Карач!
– почти испуганно вскричала молодая наставница.
– Нет, нет, не мешайте мне, вы - Аллах мой, вы ангел его садов, вы моя жизнь!
– страстно сорвалось с губ юной башкирки, и она покрывала поцелуями и слезами платье и руки Вершининой.
За смуглой Зюнгейкой заплакали и другие. Потянулись за носовыми платками в карманы дрожащие руки. Послышались всхлипывания, сморканье, прерывающийся от волнения шепот.
– Не уезжайте от нас, дорогая, милая, солнышко наше, мы так любим вас!
– слышались взволнованные вздрагивающие голоса.
Магдалина Осиповна совсем растерялась. Сильные руки Зюнгейки обнималиее дрожащие колени так крепко, что молодая девушка, колеблемая этим энергичным объятием, едва могла устоять на ногах.
Маленькая Маня Струева, казавшаяся восьмилетним ребенком благодаря своему крошечному росту, успела принести стул, вскочить на него позади Магдалины Осиповны и, обняв ее шею руками, осыпала непрерывными поцелуями черную, гладко причесанную голову классной наставницы. Кто-то схватил одну косу общей любимицы и тянул ее к себе, стараясь достать до нее губами. Другою косою завладела Шура Августова и нежно проводила концом ее по своему разгоревшемуся лицу.
– Милые мои девочки… славные мои… малютки мои… Ну как я вас оставлю… как покину вас? Ия Аркадьевна, будьте к ним добры, вы видите, что за чуткие, что за драгоценные сердца у этих детей, - обращаясь к своей заместительнице, едва найдя в себе силы, произнесла Вершинина и вдруг сильно и продолжительно закашлялась от подступивших к ее горлу рыданий.
Теперь, задыхавшаяся в остром пароксизме волнения, Магдалина Осиповна вся дрожала, как лист. Ее ноги подкашивались, плечи вздрагивали. А кругом нее теснились плачущие
Ия была единственным спокойным человеком среди этой так элегически настроенной толпы. И как всегда трезвая и здоровая по натуре, враг сентиментальностей и всяких бесполезных волнений, она, возвысив голос, обратилась к окружающим ее воспитанницам:
– Ну, дети, довольно! Вы видите, как ваши слезы вредно действуют на вашу наставницу, как нервируют ее… Перестаньте же плакать. Магдалине Осиповне и так нелегко расставаться с вами. Не надо же усугублять ее горе. Иногда приходится сдерживать себя, стараться не показывать своего волнения, когда это является во вред другому. Магдалина Осиповна, голубушка, вам нехорошо? Разрешите напоить вас водою. Может быть, вы пройдете отдохнуть немного? Я вас отведу.
И, энергично взяв под руку Вершинину, Ия вывела ее из кружка толпившихся воспитанниц и повела в коридор.
Лишь только обе девушки скрылись за дверью, слезы пансионерок прекратились сами собой… Мало-помалу затихли всхлипывания, попрятались платки, исчезая в карманах коричневых форменных платьев. Но потребность вылить так или иначе накопившуюся боль и горечь еще не миновала у девочек.
– Вот так штучка, нечего сказать!
– первая, приходя в себя, произнесла недовольным голосом Маня Струева.
– Чуткости ни на волос, то есть ни-ни… Мы плачем по Магдалиночке нашей, а она нотации, видите ли, читает.
– Идол бесчувственный!
– всхлипывая, выпалила башкирка.
– Из молодых да ранняя!
– вставила Шура Августова.
– Да неужели же ей, mesdames, только семнадцать лет?
– прозвучал чей-то удивленный голос.
– А вы заметили, какие у нее губы? Злые, тонкие, и улыбается она как-то странно.
– А все-таки она прехорошенькая… Этого отнять нельзя.
– Ну вот еще! Ничего хорошего нет абсолютно.
– Волосы ничего себе еще. А глаза, как у змеи, так и жалят насквозь.
– Ведьма она! Ненавижу таких. Воображаю, как нам легко будет с нею после ангела нашего Магдалины Осиповны!
– Mesdames, слушайте: в память Магдалиночки все мы обязаны игнорировать эту противную, холодную Басланову. Совершенно не сближаться с нею. И первая, кто будет нежничать с нею, - изменит нашей бедной дорогой Магдалиночке… - пылко заключила Шура.
– Августова, ступай сюда к Зюнгейке. Зюнгейка хочет целовать тебя за такие слова, - и непосредственная, порывистая башкирка бросилась на шею Шуре.
– И так, mesdames, помните, первая из нас, пожелавшая войти в дружеские отношения с этой черствой, сухой Баслановой, становится врагом класса. Все ли поняли меня?
– И Маня Струева энергично тряхнула своей всегда растрепанной головкой.
– А я, представь себе, Струева, не поняла тебя, ни тебя, ни твоих единомышленников, - произнесла высокая, худая девушка в очках, казавшаяся много старше ее четырнадцатилетнего возраста Надя Копорьева, дочь инспектора классов частного пансиона Кубанской, - представьте, не могу и не хочу вас понять. Чем заслужила такое отношение с вашей стороны такая классная дама?