Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу
Шрифт:
— Я? — удивился Кип.
— Знаменитый русский. Борец. Босс его поджидает.
— Борец?
— Ну да, борец. Слышь, приятель, ты что, с луны?
— Я живу на окраине, — ответил Кип.
— Тяжеловес? У нас в городе их не жалуют. Жутко неповоротливы. Я, между прочим, того же мнения, — сообщил он доверительно.
— Я Кейли. Кип Кейли. Мне к мистеру Дженкинсу, он знает, что я приду.
— Ба! Кип Кейли! Что же сразу не сказали? И как это я вас не узнал? Отец да братишка только о вас и говорят целый день. — Наклонившись поближе,
— Помню, как Шоколадка тебя уделал, — сказал Кип.
Руки Билли взметнулись, замолотили воздух, голова замоталась, глаза остекленели. Ему чудилось, что он опять молотит Шоколадку. Кипу стало не по себе, когда он увидел, как этот давно сошедший с ринга боксер, сидя за конторкой, сучит руками, тупо уставившись в одну точку.
— Эй, Билли! — окликнул его Кип. — Очнись! Где босс?
— Ну, дайте подержаться, — сказал Билли, пожимая ему руку. — Было время, и обо мне тоже шумели. Вот здорово, что вы в почете. Ну, пошли в контору.
Дженкинс сидел за столом в своем кабинете с окнами на улицу и спал. Перед ним на столе стоял стакан пива. Уткнув подбородок в грудь, Дженкинс тяжело дышал, громко всхрапывал. Не меньше трехсот фунтов веса. Кожа на лице натянута, как на барабане. Тучность алкоголика, рыхлая, нездоровая.
— Его все в сон клонит, — сказал Билли. — Приходится будить. Каждые полчаса носом клюет. Он и сам этого боится. Все жиреет, никак со своим весом не сладит. Я его воздушным шаром зову. Может, и унесет его каким-нибудь ветром. — Он осклабился, тряхнул Дженкинса. Тот смешно заморгал маленькими голубыми глазками.
— К вам Кип Кейли пришел. Говорит, вы его хотели видеть, — громко сказал Билли.
— Что случилось? Ладно, ладно, не тряси, я слышал каждое твое слово, — пробормотал Дженкинс, поворачиваясь на вращающемся кресле.
— У него бессонница, — вставил Билли как бы в оправдание хозяина.
— От нее сердце барахлит, — сказал Дженкинс. — Совсем не сплю. То есть не могу выспаться. Больше чем на полчаса уснуть не удается.
— Я знал одного такого парня, — сказал Кип.
— Вес надо сбавить, — заметил Билли.
— Ничего, с этим скоро будет порядок, — сказал Дженкинс. — На меня три врача работают. Сброшу фунтов восемьдесят — и налажусь. — Он с трудом поднялся с кресла, одышливо вздохнул и улыбнулся Кипу. — Я тебя ждал. Звонил сенатору, мировой парень этот сенатор. А я уж думал, не придешь.
Отослав Билли, он продолжал разглядывать Кипа водянисто-голубыми устало мигающими глазками. Его большое тучное лицо стало серьезным.
— Словом, так, — начал он деловито. — Я все о тебе знаю и просто восхищен. Рад, что такое бывает на свете. И сенатору сказал: этот парень, говорю, не какой-нибудь сопляк задрипанный. На побегушки его не возьмешь. Он, говорю, личность. Так оно и есть, Кип. Ты — личность.
— Что-то
— Так вот, значит. — И Дженкинс перевел дух. Из-за одышки казалось, что он говорит с особым волнением и горячностью. — Мне эта идея еще на прошлой неделе пришла в голову, но поначалу я ей особого значения не придал. И только сегодня утром за завтраком, когда газеты просматривал, дошло до меня, как она для нас с тобой важна. Сенатор спрашивал, не могу ли я тебя пристроить. Да меня любой уломает… Ты ведь знал, что работа тебе обеспечена, так?
— Сенатор так сказал.
— А вот и тот, кто даст тебе эту работу.
— Очень вам благодарен.
— Не было случая, чтобы я отказал, когда меня просят. А нынче утром вот что я придумал. Ведь все рады будут тебя тут видеть. У тебя же дар — с людьми общаться. Великий дар. Понял?
— Да вы, может, шутите надо мной, — сказал Кип и широко улыбнулся.
— Вот это улыбка… — задумчиво проговорил Дженкинс.
— Она у меня сроду такая, — отшутился Кип.
— Ты что, за дурачка меня принял?
— Ну что вы!
— Улыбка твоя — деньги.
— Как это?
— Да так. Но только до меня, до многих это дойдет. — И, словно поверяя Кипу сокровенную тайну, Дженкинс начал вкрадчиво: — Видишь ли, тут у меня уютное местечко. Занимайся я только им, так или иначе имел бы неплохой доход, хотя борцу утробу набить все равно что киту. Есть у меня и команда боксеров, но от них только и проку, что себя кое-как прокормить могут, захирел у нас нынче бокс. Положим, иногда я устраиваю боксерские поединки, и нужен мне человек, чтоб все время с публикой был, встречал ее и приглядывал за порядком, в общем, такой, кто придаст заведению престиж. Давно я об этом подумывал, а нынче сказал себе: «А вот и он, тот самый малыш», стало быть, ты. Спросишь: почему? Да потому: раз ты людей любишь, они полюбят тебя.
— А делать-то мне что надо?
— Приглядывать за моим новым рестораном и шоу для развлечения публики.
— Так я же в этом ничего не смыслю.
— Я тебя что, поваром беру? Твоя работа — встречать гостей, понял? Ты знай людей люби, ясно?
Глаза Дженкинса закрывались сами собой, и он с усилием поднимал веки. Жутко было наблюдать эту отчаянную борьбу желаний: поддаться сну или добиться выгодной сделки.
— Боюсь, такая работа не по мне, — сказал Кип.
— Пятьдесят в неделю.
— Совсем не подходящее для меня дело, тут каждый день придется вспоминать то, что я хочу забыть.
— Даю семьдесят пять.
— Знаете, мистер Дженкинс, сперва я должен поговорить с сенатором Маклейном. Не такую работу он имел в виду. Да и я тоже. И мне как-то неспокойно.
— Ну что ж, с сенатором поговорить надо. Не откладывай. Позвони ему, прямо сейчас, и зайди.
— Он хотел, чтобы вы меня взяли, но, думаю, не на такую работу. Уж лучше мне сперва повидаться с ним.
Он пожал Дженкинсу руку, пообещав вернуться через два часа.