Радость величиной в небо (сборник)
Шрифт:
«Все это интересно, – думал он, – только как бы самому с ней не спятить».
Перед тем как расстаться, они покурили в ее темном подъезде.
– Спасибо вам за вечер, – тихо сказала она. – Завтра можно посидеть у меня. Вам понравится моя Фекла.
Он затянулся, огонек сигареты осветил ее лицо – она не дыша смотрела на него. Огонек погас, и она коснулась рукой его щеки.
– До свиданья! – прошептала и убежала.
Он догадывался – у них совершенно разные интересы и встречи будут ненадежные; он боялся, что не сможет соответствовать ее высоким запросам, но его сильно тянуло к ней, непонятной, загадочной. «Главное, у нее никого нет, –
Готовясь к свиданию, он долго плескался в ванной – чтобы не несло соляркой, полчаса прихорашивался перед зеркалом, потом направился в магазин за бутылкой вина.
Она открыла дверь, и его обнюхала собака с узкой мордой. Комната отражала чисто художническое бытие – вещи располагались непродуманно, случайно; беспорядочно валялись подрамники, холсты; на стенах висели странные картины – портреты уродливых людей, на столе в банке стояли какие-то блеклые, болезненные цветы, над столом, подвешенный к плафону, красовался раскрытый синий зонт. Она встретила его в брюках и свитере болотного цвета и босиком.
– Хотите чаю? Я вас только чаем могу угостить. С печеньем. Или сразу будете смотреть мою живопись?
– Вначале посмотрю.
Портреты ему не понравились – на них все люди были вроде нее, какие-то с отклонениями. Он долго думал, что сказать, потом протянул:
– Написано здорово, но по-моему, они некрасивые – все эти люди.
– А я люблю все некрасивое: лица, деревья, дома. Все любят красивые ландшафты, киногероев, попугаев. Красивое сразу видно, оно заявляет о себе, но все красивое опасно: огонь, гроза, водопады, лавины… И хищники. И мужчины и женщины. Красивое притягивает к себе, но может и погубить… А некрасивое всегда прячется… Но в нем много красивого… внутри. Нужно только присмотреться… Вот взгляните на этот полуразвалившийся дом! Разве он не красив? А эти подрезанные деревья инвалиды?! И у кого только руки поднимаются их подрезать?! Это ж сатанизм!.. Я люблю дикие травы, бездомных животных, нищих, калек. Чем внешне ужасней человек или животное, чем больше слышу о нем гадостей, тем сильней хочу его понять.
Он про себя усмехнулся: «Говорит, точно размазывает пастилу по стене… Меня-то это не колышет. Мне-то по душе все яркое, броское, а у нее все мрачное, дурь какая-то во всем».
Она достала из-под тахты папку, отбросила в сторону эскизы – какие-то пятна, помарки, потеки, кляксы, и вдруг показала пейзажи – далекие, волнистые просторы; картины напоминали праздничные ковры; он смотрел на них и вдруг вспомнил, как прошлым летом целыми днями гонял на мотоцикле приятеля за городом; носился по раскаленному асфальту и по проселочным дорогам, где по краям рос чертополох и в пыли барахтались воробьи; вспомнил, как пролетал бетонные мосты и деревянные настилы, и рабочие поселки, и деревни…
– Здорово! – сказал он. – Отлично сделано. На них хочется смотреть без конца. Они, как хороший фильм, когда хочется посмотреть вторую серию.
– Спасибо!
Ей было приятно, и он решил что-нибудь добавить, изо всех сил пытаясь говорить покрасивей, но ничего не смог придумать.
– Спасибо! – повторила она и дурашливо хмыкнула. – Но мне как раз эти работы не нравятся. Они как охранная грамота, чтоб не приставали, не разносили вот за это, – она кивнула на уродов в рамах. – Ну ладно, на сегодня хватит. Давайте пить чай.
– Вино, – уточнил он и откупорил бутылку.
Спустя некоторое время он спросил:
– Наверно скучно
– Я разговариваю с Феклой (та уже вовсю крутилась у стола и клянчила печенье). А еще у меня есть автогонщики, – она отодвинула кресло, и он увидел на полу покореженные и раздавленные игрушечные автомобили: легковушки, пикапы.
Он знал нескольких собирателей: один собирал монеты, соседка детские книжки… но эти сломанные игрушки! Теперь до него дошло, что она женщина только внешне, а внутри девчонка, девчонка с интересными странностями.
Она привстала, поправила стебли цветов на столе, а ему пояснила:
– Это ирисы. Вот жаль, и первые, и последние цветы не имеют запаха. По легенде, ирисы волшебные цветы, принесешь их к мертвым, и они оживают…
Он поднял стакан:
– Выпьем за вас… за тебя! Ты мне очень нравишься!
Она затаилась, потом наклонилась к собаке и шепнула ей в ухо:
– Скажи, что наш гость мне нравится тоже.
Он подсел к ней, обнял, но она отстранилась.
– Я вообще-то не хотела сегодня встречаться… Боюсь привыкнуть… Не хотела и вот… не смогла. Видимо, потому что весна… С вами почему-то спокойно… Но со мной не может быть ничего хорошего. Для любви люди специально рождаются. А у меня все как-то не так. И потом, я совсем вас не знаю. Где вы работаете?
Он заговорил о заводе, о своем увлечении мотоциклами, но она сразу перебила его и начала рассказывать о своем детстве, о подмосковном городке:
– …Там были горячие лужи, гладкие камушки, хрустящая хвоя и густая, тягучая смола… Я там училась в художественной школе, собирала яблоки, падающие в овраг, и рисовала болотные цветы, похожие на узоры, завитки, вензеля… Кто туда ни приедет, сразу ругает те места: «Все маленькое и реки нет». А мне так дорог тот клочок земли…
Она совсем забыла о нем; смолкла и уставилась в одну точку.
…Он ушел от нее в полночь, когда гасли фонари и по пустынным улицам ползли поливальные машины; ехал в автобусе и усмехался: «Не говорит, а вещает, как актриса со сцены. И вздорная – никогда не знаешь, что она выкинет в следующую минуту, от нее, от сумасшедшей, всего можно ожидать. Правда, зато с ней не соскучишься. И художница, и красивая… Вот только трусливая, что ли, или запуганная чем-то».
Он был крепким парнем работягой с располагающей внешностью, вполне прилично одевался, слыл компанейским, и в девчонках недостатка не имел – не то что привык к победам, но обычно девчонки особенно не задумывались, встречаться с ним или нет. И вдруг эта Таня. Она даже немного злила его. Он считал ее странность – игрой, а всякую привязанность к некрасивому – ложным, надуманным. Он твердо знал – все реальное, жизненное намного ценнее всего выдуманного, но ему не хватало жалости, снисхождения к ней – необычной, чувствительной. А она считала его не тонким, с плохим вкусом, ограниченным – про себя называла «лесорубом», но ей нравилась его внешность; в отличие от жениха, он был настоящим мужчиной.
К новой встрече он настроился решительно – идти к ней и с мужланским напором перевести «прогулки и посиделки» в надлежащие отношения, взять приступом художницу недотрогу. Но она сразу охладила его:
– Давайте сходим куда-нибудь… в театр.
– Пойдем лучше у вас… у тебя выпьем, посидим.
– У меня нельзя.
– Почему?
– Нельзя и все… И потом, у вас что, уже появились требования ко мне?.. Посидеть, в конце концов можно и в кафе – мне не очень хочется, но уж ладно… все-таки – весна.