Радость жизни

Золя Эмиль

Но все эти разговоры выдавали гнев доктора, сознававшего собственное неведение и бессилие. Обычно Казэнов не решался так резко отрицать медицину, хотя долголетний опыт приучил его относиться к ней скептически и не требовать от нее слишком многого. Он часами просиживал возле больной, изучая ее; уезжая, он даже не оставлял никаких рецептов: он был вынужден сидеть сложа руки, наблюдая, как зреет нарыв; жизнь и смерть зависели от того, окажется ли нарыв чуть больше или чуть меньше.

Лазар прожил целую неделю в страшной тревоге. Он тоже ждал-с минуты на минуту, что жизнь Полины оборвется. Пой каждом ее тяжелом вздохе он думал, что наступает конец. Нарыв представлялся ему живым огромным существом, заграждающим вход в дыхательное горло; еще немного, и доступ воздуха будет закрыт. Те беспорядочные знания, которые он вынес из двухлетних занятий медициной, только усиливали его страх. Прежде всего самый факт, что страдание

существует, приводил его в неистовство, вызывая в нем бурное возмущение против жизни. К чему эти страшные муки? Разве не бессмысленная жестокость, что это бедное девичье тело, такое нежное и белое, сгорает и извивается в тисках боли? При каждом новом припадке он подбегал к постели. Он утомлял Полину своими постоянными расспросами: не стало ли ей хуже? Где больно? Иногда она брала его руку и клала себе на шею; вот здесь — нестерпимая тяжесть и боль, точно горло залили горячим свинцом. Головная боль не прекращалась. Измученная бессонницей, Полина не находила себе места; за десять дней болезни она не спала и двух часов. Однажды вечером, в довершение всего, началась жестокая боль в ушах; от этих приступов она теряла сознание; ей казалось, что ей сверлят челюсти. Но она мужественно переносила все мучения, скрывала их от Лазара: она угадывала, что он сам едва ли не так же болен, как и она, что его кровь отравлена ее лихорадкой, а в горле такой же нарыв, как у нее. Она скрывала от него правду, улыбалась, испытывая острейшую боль: теперь проходит, говорила она и убеждала его пойти отдохнуть. На беду, горло Полины так распухло, что она без крика не могла глотать слюну. Тогда Лазар вскакивал спросонья: видно, опять начинается? И снова шли расспросы, он желал знать, где болит. С искаженным лицом и закрытыми глазами она снова пыталась обмануть его, говоря: это ничего, просто немножко щекочет в горле.

— Спи… Не беспокойся. Я тоже засну…

Каждый вечер она притворялась спящей, чтобы побудить его лечь. Но он все-таки не шел спать, а оставался возле нее в кресле. Ночи были до того тяжелы, что он с суеверным ужасом ожидал наступления вечера. Неужели солнце уже больше никогда не взойдет?

Однажды ночью Лазар сидел возле кровати и по обыкновению держал руку Полины, чтобы она чувствовала: он здесь, не покидает ее. Доктор Казэнов уехал в десять часов, в бешенстве говоря, что больше ни за что не отвечает. До сих пор Лазар утешался неведением Полины. При ней говорили, что у нее простая ангина, которая хотя и мучительна, но пройдет так же легко, как и насморк. Сама она казалась спокойной, была бодра и весела, несмотря на страдания. Когда в ожидании ее выздоровления строили всевозможные планы, она улыбалась. Как раз в эту ночь Лазар рассказывал, что они после ее выздоровления пойдут гулять к морю. Потом наступила тишина, Полина как будто уснула. Но через некоторое время она отчетливо прошептала:

— Бедный мой друг, я думаю, ты женишься на другой.

Лазар был поражен. Мурашки пробежали у него по спине.

— Как так? — спросил он.

Полина раскрыла глаза, ее взгляд выражал терпение и мужество.

— Оставь, я хорошо знаю, что у меня… Лучше уж все знать, тогда, по крайней мере, я успею обнять вас…

Тут Лазар рассердился. Что за безумные мысли! Через неделю, самое большее, она будет на ногах. Он выпустил ее руку и выбежал под каким-то предлогом в свою комнату, чтобы скрыть душившие его рыдания. Там в темноте он дал волю слезам, бросившись на свою кровать, на которой уже давно не спал. Сердце его сжалось от ужаса; теперь он был уверен, что Полина умрет, она не переживет, быть может, и сегодняшней ночи. И мысль, что она это знает, что за ее выдержкой скрывается желание любящей женщины даже перед лицом своей смерти успокоить близких, эта мысль окончательно привела его в отчаяние. Она знает все, она видит приближение смерти, а он будет стоять возле нее беспомощный. Во мраке своей комнаты Лазар рисовал себе во всех мучительных подробностях картину последнего прощания. Это был конец, и, изо всех сил охватив подушку руками, он зарылся в нее головой, чтобы заглушить всхлипывания.

Между тем ночь миновала благополучно. Прошло еще два дня. Теперь их связали новые узы — неотступная мысль о смерти. Полина больше не упоминала о серьезности своего положения и находила в себе силы улыбаться; Лазар, казалось, был вполне спокоен и убежден, что она вот-вот встанет. И, несмотря на это, каждым, особенно долгим и ласковым взглядом они говорили друг другу «прощай».

Ночью, когда он был возле нее, они, казалось, читали мысли друг друга: угроза вечной разлуки преисполнила их молчаливой нежностью. Никогда еще между ними не было такого безраздельного духовного слияния, ничто не могло сравниться с этим мучительным блаженством.

Однажды утром, на восходе солнца, Лазар изумился тому спокойствию, с которым теперь думал о смерти. Он припоминал протекшие дни:

за все время болезни Полины он ни разу не ощутил холодного ужаса небытия, который раньше пронизывал его с головы до ног. Страх потерять подругу не имел ничего общего с жуткой мыслью об уничтожении собственного «я». Сердце его обливалось кровью, но борьба со смертью возвышала его и давала силы мужественно смотреть ей в лицо. Быть может, это состояние полусна, которое заглушало страх, явилось лишь следствием сильной усталости и общего притупления чувств? Он закрыл глаза, чтобы не видеть яркого солнца. Он пытался припомнить былой свой ужас перед смертью, твердя себе, что и он умрет когда-нибудь: в его душе ничто не откликалось. Все на свете стало ему безразлично и приобрело какую-то странную невесомость. У одра смертельно больной не осталось и следа от обычного пессимизма Лазара; его возмущение против страдания выражалось не в ненависти ко всему живому, а в страстной жажде здоровья и в неистовой любви к жизни. Он уже больше не говорил о том, что нужно взорвать землю, как старое, непригодное для жизни здание; единственный образ, стоявший теперь перед его мысленным взором, была Полина — здоровая, идущая с ним рука об руку ясным, солнечным днем; у него было одно желание — вести ее снова, смеющуюся и крепкую, по исхоженным тропинкам.

В этот именно день Лазар поверил, что смерть близка. С восьми часов у Полины началась сильная тошнота, и каждый позыв к рвоте переходил в чрезвычайно опасный приступ удушья. Вскоре начался озноб: Полину трясло так, что зуб на зуб не попадал. Перепуганный Лазар крикнул в окно, чтобы послали какого-нибудь мальчишку в Арроманш, хотя доктор по обыкновению приезжал сам около одиннадцати. Дом словно опустел и погрузился в мертвую тишину с тех пор, как Полина не оживляла его звонкими раскатами своего бодрого голоса. Шанто проводил дни внизу, молчаливо созерцая больные ноги, в страхе ожидая приступа: ведь теперь некому будет за ним ходить. Г-жа Шанто почти насильно уводила Луизу из дому; обе они большей частью отсутствовали, очень подружились и сблизились; только тяжелые шаги Вероники, то и дело поднимавшейся и спускавшейся по лестнице, нарушали тишину пустынных комнат. Лазар трижды выходил на площадку лестницы, с нетерпением поджидая Веронику, чтобы узнать, послали ли за доктором. Не дождавшись ее, он вернулся к больной, которая теперь как будто немного успокоилась. Вдруг дверь, оставшаяся полуоткрытой, слегка скрипнула.

— Ну что, Вероника?

Но это оказалась г-жа Шанто. Она как раз собиралась вместе с Луизой поехать сегодня к знакомым по дороге в Вершмон.

— Сынишка Кюша побежал за доктором, — сказала она, — у него ноги резвые.

Затем, помолчав, она спросила:

— Значит, ей не лучше?

В отчаянии Лазар молча указал на Полину. Она лежала неподвижно, как мертвая, лицо ее было покрыто холодным потом.

— В таком случае мы не поедем в Вершмон, — продолжала г-жа Шанто. — И до чего же упорны эти болезни, в которых никто ничего не может понять!.. Бедная девочка, сколько она пережила!

Она села и опять заговорила тихим, монотонным голосом:

— А мы хотели выехать в семь часов! Хорошо, что Луиза не проснулась так рано. И как назло сегодня все неприятности сразу свалились. Приходил лавочник из Арроманша, принес счет, пришлось ему заплатить… Теперь внизу ждет булочник. Опять за месяц мы забрали у него хлеба на сорок франков! Ума не приложу, куда столько уходит…

Лазар не слушал ее. Он с напряжением и страхом ожидал нового приступа озноба. Но его раздражал однообразный и непрерывный поток слов. Ему хотелось, чтобы мать ушла.

— Дай Веронике две салфетки, пусть принесет мне сюда наверх.

— Конечно, надо заплатить булочнику, — продолжала мать, словно ничего не слыша. — Он меня видел, ему нельзя сказать: хозяйки нет дома… Ах, до чего ж надоело хозяйство! Тяжело мне приходится, кончится тем, что я все брошу… Если бы Полине не было так плохо, она бы нам уплатила вперед девяносто франков за свое содержание; сегодня у нас двадцатое, это всего на десять дней раньше… Бедняжка, кажется, очень слаба.

Лазар резко повернулся к ней:

— Ну что еще? Чего тебе надо?

— Ты не знаешь, где у нее лежат деньги?

— Нет.

— Должно быть, у нее в комоде… Может, посмотришь?

Лазар яростно замотал головой. У него дрожали руки.

— Прошу тебя, мама, ради бога, оставь меня в покое!

Весь разговор велся шепотом в глубине комнаты. Наступившее тяжелое молчание нарушил донесшийся с постели слабый голос:

— Лазар, возьми у меня под подушкой ключ и дай тете то, что она просит.

Оба остолбенели. Лазар отказался рыться в ее комоде. Но ему пришлось уступить, чтобы не мучить Полину. Он дал матери стофранковую бумажку и снова положил ключ под подушку. В это время у больной начался новый приступ озноба; ее трясло, как молодое деревцо, готовое сломиться. Две крупные слезы показались из-под закрытых век и потекли по щекам.