Радуга Фейнмана. Поиск красоты в физике и в жизни
Шрифт:
Я сообщил Константину, что собираюсь потолковать с Джоном Шварцем.
– Это еще зачем? – спросил он.
Я ответил:
– Думаю, он может быть хорошим наставником.
Константин рассмеялся.
– Наставником? Да он сам себя наставить не может.
– Он вроде студентов берет.
– Ой, да ладно. Он тут уже девять лет, а постоянной ставки ему не дают. Он даже не профессор. Он научный сотрудник, как мы с тобой, – тут он изобразил очередной свой греческий – или итальянский – жест, пренебрежительное движение руками, каким, бывает, показываешь официанту, что наелся и можно убирать тарелку.
– Ну, раз он тут девять лет проработал, значит, факультет его поддерживает. Значит, тянет, – возразил я.
Константин тоже затянулся – сигаретой. Выдул дым к потолку, после чего взглянул на меня с улыбкой.
– Он ишак. Он учит, тащит кучу студентов. Делает черновую работу, чтобы ребята типа Фейнмана могли оттягиваться.
– Ну, с такой нагрузкой, может, ему не помешает коллега, – сказал я.
– Уверен, он будет счастлив все тебе про свою работу выложить. В конце концов, остальным же плевать.
– Спасибо за поддержку, Константин, – с этими словами я направился к выходу из его кабинета.
– А что? Я разве что плохое сказал? – спросил он мне вслед.
Кабинет Шварца был за углом. Дверь была открыта. На вид Шварцу было около сорока, очень подтянутый. Он сидел за столом и читал сигнальную копию – так у физиков называется рукопись научной статьи. Поскольку журналы долго возятся с публикациями статей, большинство научных работ расходится в народ в виде таких вот копий (в наши дни их можно загрузить из интернета). Он взглянул на меня.
– Да?
Я представился. Он улыбнулся.
– Да, я слышал, вы новенький.
– Мне интересно со всеми познакомиться и узнать, кто чем занят.
– Я работаю над теорией струн, – сказал он так, будто это такое бытовое понятие.
– Подумалось, может, вы бы могли что-то рассказать мне о вашем исследовании.
– У меня, увы, нет времени, – ответил он.
– В другой раз, значит… – сказал я. – Когда будет удобно?
Он встал и подошел к книжной полке. Достал полдесятка сигнальных оттисков и копий статей.
– Вот, – сказал он. – Почитайте и все.
Он вручил мне материалы и вернулся к работе, будто меня и не было рядом. Он отслюнил мне все слова, какими желал поделиться, и теперь словно жадничал даже взгляда.
Я вернулся зализывать раны к себе в кабинет. Заглянул Константин, спросил – несколько слишком жизнерадостно, – стал ли я новым «послушником» Шварца. Я продемонстрировал ему средний палец, что ни в Греции, ни в Италии не применяется. Но он понял.
Но ни я, ни он не знали, что через несколько лет стопка статей, легшая в тот день ко мне на стол, станет предметом поклонения по всему миру – как предвестник одного из самых многообещающих прорывов в теоретической физике XX века.
X
Чтобы разобраться в статьях Шварца, пришлось потрудиться, но я хотя бы наконец смог сосредоточиться. Обнаружил, что, несмотря на сомнительную репутацию Шварца и его теории и недостаток союзников на факультете, у него работали то ли четверо, то ли пятеро аспирантов – больше, чем у любого другого факультетского профессора. Паре из них я позадавал вопросы. Аспиранты оказались смышлеными. Вменяемыми. Они что, не понимают, что 99,9 процентов «экспертов» в физике считали их чокнутыми?
И как так вышло, что остальные на факультете допустили «заблуждение» столь многих аспирантов? Кто-то, подумал я, их явно поддерживает. Может, Фейнман?
Стояла суббота, и академгородок был тих, как мегаполис на рассвете. Но дело было сильно после обеда, а я рвался позавтракать. Незадача в том, что, хотя многие учащиеся жили прямо в городке, и «Сальник», и «Атенеум» закрывались на выходные. Я решил, что как-то же все питаются, и выбрался наружу – поискать падаль или, может, автомат с едой. Неподалеку обнаружился Фейнман. Я терялся в догадках, что он тут делает, но воспользовался случаем на него «наткнуться».
– Ну как, совершили какое-нибудь открытие? – спросил он.
– В данный момент я пытаюсь совершить открытие какой-нибудь еды. Не подскажете, где поесть?
– Где – подскажу, – отозвался он. – Трудность заключается в «когда». По выходным обычные места в академгородке закрыты.
Мы шагали к «Атенеуму». Там вроде бы что-то происходило. Сколько-то шли молча.
– Можно я спрошу кое-что, – наконец вымолвил я. – Как вы думаете, разумно ли работать над теорией, которую почти все считают бессмыслицей?
– Только при одном условии, – ответил он.
– И каково же оно?
– Вы сами не считаете ее бессмыслицей.
– Не уверен, что достаточно осведомлен, чтобы судить.
Он хихикнул.
– Может, если б знали, все равно бы не стали.
– В смысле, я могу оказаться слишком тупым и не разглядеть толк?
– Необязательно. Вы, может, просто недостаточно знаете или знали недостаточно долго, чтобы оно вас избаловало. Избыток осведомленности, бывает, все портит.
Что верно, то верно: многие величайшие открытия в физике сделали «дети» примерно моих лет. В этом возрасте Ньютон разработал счисление, Эйнштейн – теорию относительности, а Фейнман – методику диаграмм. Много чего добились и физики постарше, но большинство революционных прорывов, похоже, совершили юные. Мы, аспиранты и недавно защитившиеся, понимали, что для математической и теоретической физики наши мозги – на пике возможностей. Но Фейнман, судя по всему, смотрел на это иначе: мы катимся под горку не из-за умственного увядания, а из-за некой промывки мозгов. Может, поэтому он избегал узнавать новое из книг или статей – он славился настойчивым стремлением выводить новые результаты собственноручно и понимать их именно таким способом. Для него сохранять молодость означало применять подход новичка. И подход этот был явно успешен.