Радуга (Мой далекий берег)
Шрифт:
Уже сейчас, с утра, город пропах сдобой и ванилью, хвоей. Суетились, спешили разносчики, гремели тележки, скрипели лопаты — горожане сгребали нападавший ночью снег. Над кормушками, которых нынче развешали и выставили особенно много, вовсю щебетали, пищали и ссорились синицы: серые и зеленые, хохлатые и обыкновенные; коричневые в черных шапочках и желтоватые воробьи; пожаловали из лесу голубоватые сойки, длиннохвостые зеленоперые сороки, сизые поползни. Восседали на ветках круглые и алые, точно яблоки, снегири. Птицы помогут избыть зиму, а там и до весеннего солнцеворота недалеко. И надо бы еще распорядиться выставить большую корчагу с медом для медведя — лесного хозяина. Почует сладкое, вылезет из берлоги, заревет — тут холодам и конец. Карачун — праздник зимней ночи и огня — суров. Имболг — легок и радостен. Жаль,
Словно по команде, завыли псы, раздираясь между желанием вскинуть башку, предсказывая пожар, и опустить долу — на покойника. Кони стали биться в стойлах, выламывая дверцы копытами; заполошно, как при пожаре, замычали козы и коровы, закудахтали куры, заголосили, забили крыльями утки и гуси, заметалась другая мелкая живность; закаркали вороны, затрещали галки. А потом на Крому навалилась тишина. И в ней, под дымом, притиснутым ветром к стрехам, стали падать в унавоженный, истоптанный в грязную кашу снег птахи. Стекленели глаза, в пуху скорчивались тонкие, как веточки, лапки. И этот дождь был долгим и тихим…
— Ветер с полудня… — Хаген задумчиво поглядел на облака — А дуб все равно собачий!
Десятник охраны промолчал. Он пытался перевязать левой рукой раненую правую. Получалось плохо. Узкая улица за их спинами закипала страхом. Ни тот, ни другой не хотели оборачиваться.
Бургомистр попытался вспомнить все по порядку. Хотя бы с той минуты, как его помощники и стража ратуши вдруг позабыли сами себя и кинулись друг на друга с желанием убивать.
Додумать опять не вышло. Из-за угла выбежал ошалевший мужик ростом под облака. Разорванные и опаленные кое-где штаны болтались на тощих ногах. Выше пояса одежды не было вовсе. На лице прежде всего выделялись глаза: как будто на месте, а все же что-то в них не так. Словно костяными, перебирая негнущимися ногами, он гнался за рыдающей простоволосой женщиной. Та бежала по-заячьи, кидаясь туда-сюда, может, оттого мужик не успевал ее поймать.
— Да что ж это?! — заревел Хаген. — Что ж ты творишь?!..
Мужик перевел мутные глаза на бургомистра, десятника и четырех стражей, удовлетворенно кивнул головой. Схватил палку, прислоненную к стене — кто только ее там позабыл, нарочно, что ли? — и напал по кратчайшей дороге.
Один стражник ловко подставил безумцу ногу; второй оседлал упавшего и умелым движением притянул его правую руку к левой ноге, и связал его же поясом. Теперь бы отвести его к Луне! Стражники всю жизнь учились управляться с такими — у кого оборвалась либо истончилась связь с душой. Но их никогда и не было много. А вот к тому, что крыши сорвет у своих — многажды обученных и проверенных — оказались не готовы. Бургомистр вспомнил, какие удивленные лица были у тех, кого он переступал на площади: что случилось? Что происходит? Почему? Хаген все еще не впускал в себя мысль о смерти. Он помнил их всех еще живыми и сбивался, прикидывая по привычке, кого из уже лежащих лицом к небу слать за подмогой.
Внезапно откуда-то плюнуло пылью. Мужчины прищурились. Тоскливо выругался десятник — пыль бередила рану, которую он с одной рукой так и не перетянул. По их следам от ратуши бухал сапогами еще с десяток стражей. Эти вели себя как будто разумно, но пуганая ворона куста боится. Шершавые
А кудели?
Словно в ответ на его слова, пришел дым. Не обычный печной — сытости и тепла. Дым забило в узкую улицу сверху: порывом ветра с горящей крыши. В тот же миг Крома дико закричала: словно откинули крышку ларя, и наружу рванулось все страшное, что таилось в нем до сих пор. Хаген разобрал вопль о помощи, перекрываемый будто бы ревом зверя; треск выбиваемой двери, хрип и рядом с ним лязг металла по металлу — такой отчетливый, что задрожало все тело — а потом звук, который бургомистр до сих пор знал только по охоте.
Скрип железа по кости.
Его окружение и вновь прибывшие стражи испуганно переглядывались. Они привыкли носить тяжелые куртки, кутаться в привычный запах кожи, ощущать вес брони на теле и мечей на поясах… Это было знакомо. Они не попятились бы перед пожаром в стенах Кромы, и от осадивших ее беженцев… Хаген вдруг представил, как открываются ворота, и черное стадо без особой спешки втекает в них. Бургомистр вздрогнул и скрипнул зубами.
— Вы с кожевенного конца? Что у вас слышно?! — окликнул он прибывший десяток.
Отозвался рослый старшой. Знакомый, только имя на ум не всходило.
— Конец мира, господин бургомистр! Все всех грызут… Вины не говорят… Вообще не говорят. Вот на Листа сестра кинулась с серпом, — стражник положил руку одному из своих на перевязанное плечо.
— Неправда! — по-собачьи взвизгнул десятник. — Это же…
Договорить ему не дали. Из дыма по одному появлялись… люди? Кромяне? Жители самого большого и самого лучшего на Берегу города? Глядя, как они расходятся полукольцом и расчетливо прижимают стражей к стене чьего-то амбара, бургомистр захотел умереть.
Стражники рубились неохотно. Они не ждали и не хотели такого боя. Встать на врага из Черты — понятно. На того, кто лишает жизни и выбора — тоже понятно. Но на своих соседей! Хаген силился вспомнить, как зовут его людей — а на ум приходили только имена нападавших: вот этот, Соломенный — это же его амбар у них за спиной. Дядька Крайний — длиннорукий кожевенник из дома у самых ворот; за что и прозвали.
С топором.
Десятник, крутя мечом, неумело заплакал.
…Из напавших осталось двое. Похоже было, что они одумались: опустили оружие. Стражники перевели дыхание; кто-то уже и сам вложил в ножны меч. Тотчас Соломенный прыгнул вперед и с размаху ударил вилами — если бы не подставили протазан, насмерть. Стражник неловко попятился — упал. В бок Соломенному с хрустом врезалось острие, и от этого-то звука Хаген сполз лицом по стене, скрутился в калачик на грязной мостовой — и завыл. Как пес; как ребенок, который так и не понял, за что наказали, если не виноват. Его подняли под руки и поволокли по улице. Куда?
Куда угодно, только подальше от ратуши. Это оттуда тянет ужасом сильнее всего. Если пытаться рассуждать, то скорее уж станешь ждать беды от ворот: кто-то впустил в них беженцев, уж те-то не спустят Кроме. Снегом кормились четыре недели. И что Ивка соломенных крыш пожалела? Вот они и горят все равно… А только кто на кого идет, никак не понятно. Мятеж? Так ведь у мятежников всегда есть какой-нибудь знак, чтобы отличать своих в толпе, тем более — в бою. И мятежники обычно чего-то хотят, а потому и кричат о своих желаниях. В конце концов, Хаген не был ни слеп, ни глух. Едва Крому осадили, он стал тщательно прислушиваться к настроению горожан. Как будто все было тихо. Ровно настолько, чтобы излишняя тишина его не насторожила.
А сегодня словно луна раскололась! Все пошли на всех, без разбора и без смысла.
Маленький отряд пробегал по горбатому переулку, куда выходили задние ворота нескольких богатых подворий. Добротные заборы из дубовых досок, кое-где вовсе из вкопанных стволов. Вперемежку крепкие ворота; железные оковки, холодные на ощупь. Крики и треск огня здесь были тише, и дыма поменьше. Можно было дышать. Десятника — Коваль его имя, вспомнилось, наконец! — перевязали уже как следует, промыв рану из чьей-то фляжки. Распоряжался тот высокий страж — Вихраст. Имена всплывали, как из-под воды. Хаген следил сам за собой, словно за венком, плывущим по Радужне в купальскую ночь: вот качнуло, вот повернуло, вот к огню понесло течением.