Радуга (Мой далекий берег)
Шрифт:
— Ну что делать, Миоара, — бормотал он. — Да я колени истер в ратуше, упрашивая. Говорят, зарывайте, как порядочные люди. Нечего коршунов кормить.
— Порядочные люди!.. — голосила Миоара. — В землю, навеки. Чтоб вырия не увидел…
К Сашке и Сёрен протиснулась хмурая крепкая девушка с некрасивым лицом, усиками над пухлыми губами и толстыми короткими косами, протянула чашку с медом и хлеб. Гости отпили, отломили по кусочку.
— Что-то я вас не знаю.
— Нам гранильщик нужен.
— Другого поищите.
Сёрен вдруг дернулась, качнулась, повиснув у
— Идем!..
Они выбрались и остановились у стены, чтобы не мешать проходящим и проезжающим. Над головами со скрипом раскачивалась вывеска, изображавшая очки в золотой оправе.
— Что с тобой?
— Ты видел? Кровь у него под носом, — тяжело дыша, ответила Сёрен.
Сашка обнял подружку, загораживая от чужих взглядов:
— Когда умирают, кровь из носу часто идет. Не стерли, не углядели… Ну, поплачь, если хочешь…
— У Бокрина тоже так было!
— Не ушли еще? — давешняя крепышка высматривала их с порога, прислоняя глаза ладонью. — Иди сюда.
Сашка сунул платок красной, злой Сёрен, подошел.
— Я тебя вспомнила, ты к деду приходил. Да, меня Илиша звать, — она облизнула губы. — Так что случилось? Может, я помогу?
Сашка показал осколки стекла и серебряную оправу с ручкой:
— Вот, разбилось. Хозяйка заест теперь.
Илиша рассмотрела зеркало, блеснула карими глазами:
— Красивое… Ладно, давай. Сегодня — нет, а завтра возьмусь, послезавтра приходите. Хоть с рассвета. Новое стекло вставить или старое переплавить? Хотя не хватит, — она пожевала толстыми губами. — И подружка твоя красивая. Синеглазая. Нездешняя, я вижу.
— Старое, — сказал Сашка, переводя разговор. Сколько ни рылся в памяти, не мог он этой Илиши припомнить. Да чересчур глазастая.
Девушка сжала в кулак узелок с остатками зеркальца:
— Сделаю. А ты деда помяни, слышишь? — шумно сглотнула, пряча глаза. — В обычной жизни всего намешано, рядом с горем надежда. А рабы пыльные одну тоску и оставили. Не дождался дед.
— Чего?
— Берегини, глупый… — внучка покойного гранильщика приподнялась на цыпочки и чмокнула Сашку в щеку, подтолкнула к ожидающей на повороте скукоженной Сёрен:
— Ступай. Вон, меня зовут уже.
47.
В хороме пахло сдобой, сливовым повидлом, вишнями и молодым вином; сапожной кожей и — самую капельку — гнилью. От беленой печки шло ровное тепло. Перед печкой стояли «покоем» три скамьи, и между ними дубовый одноногий престол. На престоле лежал башмак. Был он грубым, но прочным: яловая кожа крепилась к деревянной подошве гвоздями с круглыми, как блины, шляпками. Нос башмака был тупой и закрытый, а на пятке ремешок с квадратной медной пряжкой. И шляпки гвоздей, и пряжка были начищены до блеска. На то, что башмак этот женский, указывал бантик с цветной бусиной посередине. Вокруг «сокровища», каждый на своей скамье, восседали отцы-радетели Кромы: раскормленный хряк-бургомистр, похожий на окосевшего барсука магистрат и палковидный дознаватель с неизменным зонтиком на костяной ручке. Рыла у всех троих были озабоченные и взаимно недовольные. С беленых стен через
Бургомистр громко чихнул, каблуком воровато затер сорвавшуюся из рукавов пыль.
— Закройте, — пропищал капризно. — Дует!
Магистрат на рысях подскочил и захлопнул створку.
— И дрянь эта на столе зачем?
— А затем, — пояснил ядовито отец-дознаватель, — что привела к безвременной смерти нашего доброго покровителя.
Магистрат попытался раскрыть оба глаза:
— Хилый… Меня давеча в «Капитане» дубовой скамьей огрели…
Лицо отца-дознавателя отразило несбыточное желание свернуть ему рожу в другую сторону — для симметрии. Магистрат проникся и замолк.
— А кто его? — отирая пот меховым рукавом, просипел бургомистр. — Кто у нас был последней жертвой?
— Тумаш из дома Крадока.
— Так удавите.
Дознаватель раздраженно постучал о пол кончиком зонта:
— Вы меня дурнем не выставляйте. Я этого Тумаша лично досматривал.
Бургомистра и магистрата как-то разом пригнуло к скамьям.
— Он был бос, а под нижнее белье такой башмак не спрячешь. И с чего ему носить при себе бабскую обувку? Да еще и без пары?
— Обет, может? В Шужеме, вон, одна баба доконала-таки муженька. Он ее башмак на шею повесил и пошел с голыми руками на медведя.
— Убил? — оживился магистрат.
Бургомистр икнул. Потянулся к стеклянному кубку с вином, спрятанному под скамьей. Магистрат стремительно облизнулся:
— Так я не понял. Чего с этим Тумашем? Отпустить?
— Придется, — дознаватель пожал плечами. — Я наблюдал, как обычно. Через скрещенные зеркала. Этот мужик стоял — баран бараном… А поелику ни в чем таком не замечен…
Он взвесил злополучный башмак на руке, словно тоже намеревался в кого-либо запустить:
— Вот единственное, что меня заботит. Где та ручка, что его кинула, чтобы шею благодетелю сломал.
— Кромская работа, — сообщил магистрат уверенно. — Жаль, не штучная. На торгу в Брагове три полушельги за десяток. У меня на псарне такой нюхач есть…
Задушевный взгляд дознавателя заставил косорылого покраснеть. Весь Берег знал, как ненавидят звери Пыльных Стражей. А башмак, сколь его ни оттирай, все равно вонял паутинником. Дознаватель удовлетворился результатом, изящно забросил в рот вишенку со стоящего рядом блюда, плюнул косточкой в сухую ладошку.
— Так кто все же его убил?
— Медведя?
— Паутинника! — бургомистр встряхнулся, как выкопавшийся из песка енот. Пыль полетела во все стороны. — Все тайны у вас какие-то…
Он шумно отхлебнул из кубка и, блаженно жмурясь, покатал на языке терпкий напиток. Но едва отец-дознаватель выразительно завел глаза под потолок, вино вылетело назад фонтаном, окропив розовыми каплями собеседников. Бургомистр зашелся в кашле, хватая воздух открытым ртом. Магистрат поймал случай и опрокинул в рот все, что в кубке оставалось.