Радуйся, пока живой
Шрифт:
Шел по коридору, остановился прикурить, видел, как навстречу движется один из клубных работников, в смокинге, с прилизанным чубчиком, но незнакомый, хотя трудно было усомниться в его натуральности: ярко выраженный педрила-активист, каких в клуб только и набирали. Сзади топали каблучками, гомонили две подружки-хохотушки, потянулись за ним еще из бара, видно, в туалет — разве заподозришь злой умысел? Глупо, конечно, до тошноты, но насадили его, старого овоща, с двух сторон на перышки так ловко и быстро, что еле успел пару раз отмахнуться. Не больше того. Потом искололи до потери сознания. Очнулся ночью за мусорными баками на сырой земле, истекающий кровью, — а как туда попал, ничего не помнил. Поразительный случай. Главное, если хотели замочить, то почему не
От долгого рассказа Сергей Петрович утомился, да и лекарство оказывало действие: почти засыпал. Но взгляд был бодрый, радостный. Ему нравилось, что он живой и Лиза сидит у кровати, и в прекрасных глазах, устремленных на него, любовь и укор — материнский сплав. Как всегда, из всего услышанного она сразу выделила суть.
— Думаешь, кто-то новенький?
— Ага… Кто-то новенький и крепенький. И непуганый.
Лиза поправила одеяло, сказала твердо:
— Даже не надейся.
— Ты о чем?
— Пока не поправишься, я останусь здесь.
— Нет, Лизонька, не получится. На Зенковича надо выходить быстро. Сегодня, завтра… Не зевнуть бы.
— Тогда доложу генералу.
— Зачем, Лиза? У нас же ничего нет.
— Как ничего нет? Тебя чуть не убили.
— Ерунда, издержки производства… Лучше поезжай в «Транзит» к Козырькову. Вот ему все расскажи. Пусть меня прикроет. Пусть некролог даст в газету, но скромно, без помпы. Что-нибудь вроде того, что сердечный приступ или попал под машину. Короче, убыл навеки.
Лихоманов грустно хлюпнул носом и поплыл в дрему. Лиза терпеливо ждала. Она не испытывала никаких чувств по отношению к тем неведомым людям, которые напали на Сережу, истыкали ножами и оставили помирать за мусорными баками, — война есть война, не сегодня началась и завтра не кончится, и Сережа на этой незримой войне настрелялся досыта, он сам опасный и опытный солдат, так что обижаться не на кого. Коли сплоховал, пеняй на себя. Зато за эти почти двое суток, когда не сомкнула глаз, она в полной мере изведала муку одиночества, причем воображаемого, того, которое ей грозит, если Сережи не станет. Будет так, поняла Лиза, что она умрет вместе с ним, но никто об этом не догадается, потому что ее опустошенное, лишенное души тело продолжит свое физиологическое пребывание в мире, то есть будет насыщаться пищей, двигаться, улыбаться, а иногда, если приспичит, возможно, испытывать оргазм, шепча слова признания какому-нибудь другому, не Сереже, сильному и опрятному самцу. Вряд ли можно представить более гнусную картину.
Сережа очнулся, попросил сигарету и получил строгий отказ.
— Как это нельзя? — удивился он. — Что ты себе позволяешь, Лизка? Думаешь, если человек помирает, можно над ним куражиться? Да я вот сейчас встану и так тебя отволтузю, никакой Михалыч не поможет… Говорю: дай сигарету, значит, дай! Водка, сигарета и баба — последнее желание инвалида.
— По-моему, милый, самое лучшее тебе еще поспать.
— Козырьков и Тамара Юрьевна, — сказал майор.
— Что — Тамара Юрьевна?
— Немедленно свяжись с Поливановой. Она выведет на Зенковича.
— Каким образом, Сережа?
— Она с ним спала.
— Опомнись, Сережа. Тамара Юрьевна пожилая, спившаяся женщина.
— Нет в Москве мало-мальски приметного кобеля, — вразумил Сергей Петрович, — которого она хоть разок не затащила в постель.
Лиза смотрела на него ошарашенно, но он говорил всерьез.
— Господи, — вздохнула она, — и такому человеку я посвятила лучшие годы своей жизни.
2. В золотой клетке
Леву Таракана поселили в трехкомнатной квартире на Новинском бульваре, в старинном особняке. У него была охрана, машина («Опель-рекорд» вишневого цвета), личный водитель, деньги — и вообще все, что душа пожелает, кроме свободы. От свободы остались одни воспоминания, счастливая, полная покоя и трудов жизнь бомжа являлась к нему теперь только в сновидениях.
После
Об этом человеке разговор особый. Его приставил к Таракану психиатр Сусайло, и когда знакомил, отрекомендовал коротко:
— Его зовут Пен. Изумительная личность. Он будет вашей тенью, господин Зенкович.
Даже при первом рукопожатии эта будущая тень произвела на бедного Таракана впечатление когда-то виденного кошмара. Сжав его руку в сильной и влажной ладони, этот самый Пен тоненько пискнул: — Очень приятно, сударь! — и осклабился в какой-то совершенно непристойной, гнилой ухмылке, обнажив при этом пожелтевшие, длинные, как у собаки, клыки. Таракан содрогнулся от отвращения. У Пена было чуть продолговатое, смертельной бледности лицо посланника ада, черные, близко сведенные к переносице глаза, а голову покрывала густая пегая шевелюра, топорщившаяся по краям двумя короткими веерами. Одевался он всегда в один и тот же черный костюм, застегнутый на пять пуговиц, и ни разу Таракан не видел его без галстука. Чуть позже Пен сказал:
— Вы можете, сударь, называть меня Муму. Я люблю, когда меня так называют.
— Извините, но это же…
— Именно, именно… Иван Сергеевич Тургенев — мой любимый русский писатель.
Вечером, оставшись наедине с Галочкой (хотя он подозревал, что в спальне установлен телезрачок), он потребовал у нее объяснений: кто это такой, черт побери? Что за монстр? Тут же его подозрение насчет зрачка подтвердились: Галочка сделала вид, что не услышала вопроса и с необыкновенным усердием занялась привычным делом, быстро доведя Леву до ответного исступления. Она отлично справлялась со своими любовными обязанностями, за несколько дней изучила Левино «эго» до мельчайших, потаенных подробностей и управлялась теперь со вчерашним бомжом, как опытный музыкант с послушным инструментом, разыгрывая сложнейшие, прежде неведомые Леве эротические мелодии. Обычно их вечерние упражнения заканчивались тем, что Лева, измочаленный, засыпал в какой-нибудь немыслимой позе, как бы продолжая неистовое совокупление. Как мужчина он восхищался ее искусством, но как бывший интеллектуал опасался, что избыток секса доведет его до истощения. Галочка разделяла его опасения, но просила понять и ее. Оказывается ей, чтобы чувствовать себя человеком, требуется ежедневно не меньше пяти-шести половых актов, а так как временно она стеснена в выборе партнеров, то есть, в сущности, обслуживает одного Леву Таракана, то приходится высасывать его до донышка, тем более, что ей поручили держать его в нормальной боевой готовности. При этом она уверяла, что они занимаются любовью все-таки в щадящем режиме. «И что же тогда в нещадящем?» — ужаснулся Лева. «Об этом, дорогой, тебе лучше пока не думать».
На другой день на прогулке в парке она все же рассказала ему кое-что о Пене, или Муму. Откуда он взялся, никто в их фирме не знал, во всяком случае, никто из тех, с кем Галочка могла вести откровенные разговоры. Большинство склонялось к мнению, что он либо пришелец, либо новое воплощение маркиза де Сада. Ни с кем из корпорации «Витамин» он не вступал в близкие отношения. Доподлинно было известно, что он вампир и владеет телекинезом. Галочка сама видела, как он прикуривал сигару, чиркнув об стенку кончик собственного указательного пальца. Кстати, сигары были его единственной человеческой слабостью: на женщин он не реагировал, на мужчин тоже, спиртного не пил и в азартные игры не играл. Галочка обмолвилась, что руководители фирмы считают Игната Семеновича чрезвычайно важной персоной, раз приставили к нему Пена. Тут она неожиданно умолкла и как-то странно покосилась на Таракана. Он догадался, о чем она подумала. Заметил с горькой усмешкой: