Радужная Топь
Шрифт:
– Да разве же это можно?.. – с нажимом проговорил княжич. – Ведь она мне сестра!
– А мне дочь, – оборвал его Казимеж. – Да только ежели она мужа к себе не пустит – я сам, слышишь, собственными руками ее задушу. От позора! Или из дому выгоню… Так-то воспитал, так-то лелеял. А она родному отцу нож в спину! Жениха ранила, бесстыдница…
Проходимка отчаялся найти другую дверь и теперь тихонько подглядывал в щель, надеясь, что хозяева уйдут и голодному псу удастся наконец добраться до кухни и наполнить прилипшее к спине брюхо.
– Может, с Элькой потолковать? – уже не так уверенно предложил
– Что с дуры взять? – прошипел Казимеж. – Ведь плюнет Владислав, откажется. Вернет срамницу и восвояси поедет. Ему-то нет ничто, а с нами что будет? Слетятся все на Бялое, как вороны на кусок мяса. После такого позора Эльке замужем не быть. Помощи ждать неоткуда. Да самому Владу – только руку протянуть. С его-то силищей, дружиной, богатствами заоблачными… Бялое и так возьмет, без женитьбы.
– Может, матери сказать? – совсем тихо предложил княжич.
– Агате? – взревел Казимеж, подскочив к сыну. – Не смей, ветер тебя побери! Хоть словом обмолвишься, греха не оберешься. Или ты не знаешь, что она решит?!
– А ты что решишь? – горько проговорил Якуб. – Заставишь Эльку?
– Надо будет, привяжу и держать буду, – тихо и грозно отозвался князь. – И ты со мной пойдешь, чтобы уж в случае чего Владиславу Чернскому не отвертеться…
От грозного голоса хозяина Прошка невольно попятился, налетел на что-то впотьмах. Казимеж тотчас рванул дверь, и кто знает, что ждало бы любого другого на месте бедового пса.
Князь побелевшими от ярости глазами уставился на взъерошенного грязного Проху, и бывалый лизоблюд решился на самое верное средство: развесил уши и осторожно, заискивающе вильнул хвостом. Раз, другой. И гнев в глазах старого князя начал потухать.
– Не могу я так, Якубек, – тихо и горько проговорил он, глядя не на сына, а в голодные карие глаза Прошки. – Разве ж в человеческих это силах… Жестоко карает меня Судьба за былые грехи. Ведь думал, все, женаты. Смирилась Элька. Ради нас всех смирилась. И видишь, оно как…
Казимеж положил руку на мокрую голову Прошки, и тот, изловчившись, лизнул хозяину ладонь. Но князь не заметил лохматого подхалима. Тяжкая, мучительная мысль терзала его.
– Может, Элька позора боится? Может, Тадеуш твой уже…
– Не важно, – ответил ему новый, не Якубов голос. Владислав вошел бесшумно, просто возник из темноты, как нетопырь. И в чертах его было сейчас что-то хищное, злое, звериное, и одновременно все в нем: лицо, фигура, расправленные плечи, открытый взгляд – было наполнено уверенностью и спокойствием. Тем спокойствием, с которым бывалый охотник смотрит на угодившую в капкан лису. Лай, кусайся, скули – тебе уже не вырваться.
– Не оставит ли нас с позволения отца юный княжич? – вежливо, с легким поклоном спросил вошедший.
Казимеж лишь коротко взглянул на сына, и Якуб вышел, притворив за собою дверь.
Проха сжался в комок за спиной хозяина в надежде, что Владислав не заметит его. Казалось, и сам Казимеж желал бы быть сейчас где угодно, только не рядом с новоиспеченным зятем.
– Мне не нужно целомудрие. Моя… – Влад усмехнулся, заметив, как дернулась скула его собеседника, – молодая жена не носит чужого ребенка, и этого достаточно. Если ты помнишь наш уговор, князь, мне нужна только одна ночь, когда твоя дочь будет в моей
– Вот и славно, тестюшка, – бросил Владислав, и алый рубин на его лбу сверкнул в свете свечей словно глаз ночной птицы.
34
Птица смежила веки, погасив страшный взгляд. Огонек сверкнул и исчез.
Но еще мгновение все тело сковывал необъяснимый страх. Тот цепенящий ночной ужас, от которого немеют ноги и пересыхает в горле.
Агнешка торопливо отворила двор и потянула Вражко за повод. И тут красный огонек вновь вспыхнул, но уже совсем рядом. И большая черная тень пронеслась над самой головой. Так низко, что девушка едва не вскрикнула.
Мокрая одежда липла к телу, холод пробирал до костей, заставляя зубы выстукивать веселый ритм деревенской песенки. Едва вечер склонился над крышами, вспученное брюхо тучи лопнуло, опрокинулось ливнем на лес, на голову несчастной всадницы и черную спину ее коня. Лило так, словно душу отмывало к Земле на вечный постой. Они, лекарка и нетерпеливый Вражко, остановились под темными соснами, густая хвоя которых заставила дождь отступиться и поискать себе более легкую добычу. И во влажном шевелении листвы, в дождевой россыпи, в бурлении мутных потоков на раскисшей дороге все слышался Агнешке чей-то тоскливый жалобный зов.
– Иду, Иларии, потерпи, – шептала она едва шевелящимися от холода губами.
А как опустел небесный ковш, тронулись в путь. Но гроза все ходила рядом, кружила над бескрайним глухим лесом, грозно рокоча дальними громами, сетуя на горькую свою судьбу. Плотную темную пелену над горизонтом то и дело озаряли красноватые вспышки.
И Агнешка зря бросала взгляд туда, где уже должно было зазеленеть рассветом небо. Повсюду была лишь надвигающаяся тьма.
Невзирая на гневное ржание Вражко, Агнешка только высыпала коню немного овса и кинулась в дом – посмотреть, не очнулся ли манус.
– Как ты, сердечко мое? – ласково спросила она, ледяной правой рукой касаясь его горячего, покрытого испариной лба, а левой срывая прилипшую к ногам мокрую юбку.
Иларий не ответил, но темные ресницы дрогнули, раз, другой. И это еле заметное движение тотчас переменило планы травницы. Морок отпускал Илария, медленно разжимал когти. И теперь уже не могла Агнешка оставить мануса одного: вдруг пробудится, увидит незнакомое место, обожженные руки…
Саму лекарку руки мага уже не пугали – радовали. Хорошо заживали раны. Ладони – уже не гнилое мясо, здоровая молодая розовая кожа. Подождать седьмицу-другую, и обретут былую легкость движений. Единственное, чего не знала и не могла знать Агнешка, – сможет ли манус вернуть свою прежнюю силу.