Ракета в морг
Шрифт:
— И ты не собираешься дать ей отрыгнуть? — спросила Леона.
— Слушай. Если я не говорю тебе, что делал, ты засыпаешь вопросами. Если пытаюсь тебе рассказать, начинаешь перебивать и…
— Давай, пусть отрыгнет.
— Ладно.
— И не забудь тряпочку. Мы не можем каждый день чистить твой костюм.
— Хорошо. И, в любом случае, я её и не забыл. — Лейтенант Маршалл перекинул через плечо подгкзник и поднял дочку. — Проблема с вами, мадам, — продолжал он, похлопывая младенца по попоке, — состоит в том, что вы, на самом деле, не интересуетесь преступлениями. Вас волнуют причудливые оборки и меха романтизма,
— Знаю, — фыркнула Леона. — Она вырастет критиком.
Маршалл ухмыльнулся ребёнку.
— Давай бросим твоей маме косточку, а?
Свободной рукой он выудил из кармана нитку бус и клочок бумаги и бросил их на кровать.
— Посмотрим, что ты об этом скажешь, а мы пока закончим ужин.
— Улики! — радостно вскричала Леона.
— Нет, Урсула. — Маршалл решительно отвернул дочкино лицо от матери. — Поиграешь с бусами, когда вырастешь. А пока пей молоко.
— Она выпила всю бутылочку, — гордо объявил он спустя десять минут. — А теперь говори.
— Где ты это нашёл? Она не мокрая?
— По второму вопросу — а ты как думаешь? По первому вопросу — этот клочок бумаги был среди не украденных купюр. Чётки выскользнули через дыру в подкладке его кармана. Указывает, что тело обыскивал любитель — всегда остерегайтесь рваных подкладок. И эти два предмета — единственные чёртовы зацепки, с какими нам придётся идти дальше.
Леона посмотрела на две буквы и пять цифр, накорябанных на бумажке.
— Номер телефона и чётки… Полагаю, вы проверили номер?
— Апартамент-отель на Россмор, недалеко от Уилшира. Ух какой. Не такого ждёшь при встрече с трупом на Скид-Роу. И двадцать с лишком квартир. Хорошая работёнка будет проверить их все. — Он откинул ночную рубашечку Урсулы и стал вынимать булавки.
— И чётки… Что они доказывают? Предположим, шантажист религиозен — даёт ли это вам зацепку?
Маршалл воткнул булавки в кусок мыла и принялся ловко решать проблему подгузника. Урсула решила, что её щекочут, и ей это понравилось.
— Посмотри чётки поближе.
— Красиво вырезаны, наверное, довольно дорогие. Ручная работа, и хорошая. Помимо этого…
— По сегодняшнему выступлению ноль баллов, сладкая моя. Ты фанатка, но тут выстрелила в молоко. Сколько там декад бусинок?
— Один… два… Семь.
— Именно. И это неправильно. Я видел чётки у монахинь. Там должно быть пять декад. Так что здесь есть что-то странное, и надо бы это проверить. — Он закончил прикреплять запасной ночной подгузник, поправил детское платьице и затянул шнурок.
— У сестры Урсулы?
— Ух-ху. — Маршалл выглядел не слишком счастливым. — В последний раз, когда я был замешан в дело с католической верой, там происходили самые жуткие вещи за всю историю убийств, о каких я только слышал. С тех пор жизнь стала мирной. Только приятные, обычные, рутинные, спокойные убийства. А теперь всплывают эти чётки…
Леона встала.
— Несколько минут отдыха — это здорово. Спасибо, Теренс. А теперь мне нужно заканчивать с ужином. Дунканы придут с минуты на
Лейтенант Маршалл одной рукой держал дочь, а другой обнимал жену.
— Я люблю тебя, — сказал он.
— Кого из нас?
— Обеих. И Терри тоже. — Он кивнул в сторону соседней комнаты. — Спит?
— Может и нет. — Леона наклонилась к ребёнку и сделала гримаску, которую тот оценил. Затем она крепко и тепло прижалась губами к губам мужа. — Мне повезло, — проговорила она.
Пока Леона деловито суетилась на кухне, Теренс Маршалл собирал на поднос виски, содовую и стаканы. Он взглянул на часы и на дверь, а затем на минутку устроился с последним томом переводов Дадли Фиттса[1] из “Греческой антологии”[2]. Время от времени он сверялся с потёртым изданием оригинала и с удовольствием кивал, возвращаясь к переводу.
Прогуливавшемуся по прохладным оксфордским улочкам за счёт стипендии Родса Маршаллу приятно было размышлять о дальнейшей научной жизни — созерцании целомудренной и упорядоченной красоты, суровой строгости и бесконечной гибкости учёного ума. Затем было случайное знакомство с юным Саути и, через помощника комиссара Саути, с методичными чудесами Скотленд-Ярда.
Тогда он понял, что именно полицейская работа, столь проклинаемая и презираемая обывателем, являет единственную безупречную карьеру для личности, сочетающей добрую волю, хорошо тренированный ум и тело, уже два года подряд приносившее ему всеамериканские почести. И он преуспел в этой карьеру, хотя и лишь благодаря тому, что старался, насколько возможно, держать в секрете свои ум и добрую волю. Если бы кто-нибудь из ребят видел его сейчас, с глазами, бегущими вдоль греческого минускула, и губами, изгибающимися в тихом удовлетворении, то хаоса не предотвратило бы ничто, кроме страха перед его спортивным мастерством.
Раздался звонок в дверь, и он отложил “Греческую антологию”.
— Буду через минуту, — крикнула из кухни Леона.
Лейтенант Маршалл открыл дверь Дунканам. Он познакомился с ними на деле Харригана (том самом деле “Девятью девять”, когда и происходили “самые жуткие вещи”, а сам он познакомился с удивительной монахиней, чьё имя дал своей дочери), и их нерешительный и запутанный роман составил единственную ноту счастья в тех крутившихся вокруг убийства событиях.
Шесть месяцев брака изменили их. Конча (Мария де ла Консепсьон, согласно полному имени, данному ей матерью-испанкой) была уже не запуганным, бредущим наощупь ребёнком, а молодой женщиной, впервые начинавшей ощущать уверенность в своём месте в жизни. А Мэтт Дункан утрачивал свою горькую обидчивость и постепенно становился готовым признать, что люди действительно могут испытывать к нему приязнь и даже желать добра.
— Прости, мы опоздали, — сказал Мэтт. — Веришь или нет, мы ждали трамвай.
Конча кивнула.
— А у нас, согласно новейшей статистике, самый холодный район Лос-Анджелеса, чтобы этим заниматься. Я замёрзла.
— Пока тебе не исполнился двадцать один, — сказал лейтенант Маршалл, — я жестоко нарушаю закон Калифорнии, давая тебе выпить; но сейчас это необходимо в медицинских целях. Не думаю, что заявлю на себя сам.
Конча отдала хозяину дома пальто и приняла бокал.
— Если бы только у нас была машина… — пробормотала она.