Раковый корпус
Шрифт:
– Литература – учитель жизни, – прогудел Дёмка, и сам же покраснел от неловкости сказанного.
Вадим закачнулся головой на затылок:
– Ну уж и учитель, скажешь! В жизни мы как-нибудь и без неё разберемся. Что ж, писатели умней нас, практиков, что ли?
Он и Алла померялись взглядами. Во взглядах они были равны: хоть подходили по возрасту и не могли не понравиться друг другу наружностью, но каждый из них настолько шёл своей уставленной дорогой жизни, что ни в каком случайном взгляде не мог искать начала приключения.
– Роль литературы вообще сильно преувеличивают, – рассуждал Вадим. – Превозносят книги, которые того не заслуживают. Например – «Гаргантюа и Пантагрюэль». Не читавши, думаешь – это что-то грандиозное. А прочтёшь – одна похабщина, потерянное время.
– Эротический момент есть и у современных авторов. Он не лишний, – строго возразила Авиета. – В сочетании и с самой передовой идейностью.
– Лишний, – уверенно отвёл Вадим. – Не для того печатное слово, чтобы щекотать страсти. Возбуждающее в аптеках продают.
И, не глядя больше на бордовый свитер, не ожидая, что она его переубедит, опустил голову в книгу.
Авиету всегда огорчало, когда людские мысли не делились на две чёткие группы верных и неверных доводов, а расползались, расползались по неожиданным оттенкам, вносящим только идейную путаницу, и вот, как сейчас, нельзя было понять: что ж этот молодой человек – за неё или против? спорить с ним или оставить так?
Она оставила так, и докончила опять Дёмке:
– Так вот, мальчик, пойми. Описывать то, что есть, гораздо легче, чем описывать то, чего нет, но ты знаешь, что оно будет. То, что мы видим простыми глазами сегодня, – это не обязательно правда. Правда – то, что должно быть, что будет завтра. Наше чудесное «завтра» и нужно описывать!..
– А что ж будут завтра описывать? – морщил лоб туповатый мальчишка.
– Завтра?.. Ну а завтра будут описывать послезавтра.
Авиета уже поднялась и стояла в проходе – крепкая, ладная, здоровая русановская порода. Павел Николаевич с удовольствием послушал и всю её лекцию, прочтённую Дёмке.
Уже поцеловав отца, Алла ещё теперь бодро подняла расставленную пятерню:
– Ну, отец, борись за здоровье! Борись, лечись, сбрасывай опухоль – и ни о чём не безпокойся! Всё-всё-всё будет отлично!
Часть вторая
22
3 марта 1955
Дорогие Елена Александровна и Николай Иваныч!
Вот вам загадочная картинка, что это и где? На окнах – решётки (правда, только на первом этаже, от воров, и фигурные – как лучи из одного угла, да и намордников нет). В комнатах – койки с постельными принадлежностями. На каждой койке – перепуганный человечек. С утра – пайка, сахар, чай (нарушение в том, что ещё и завтрак). Утром – угрюмое молчание, никто ни с кем разговаривать не хочет, зато вечерами – гул и оживлённое общее обсуждение. Споры об открытии и закрытии форточек, и кому ждать лучшего, и кому худшего, и сколько кирпичей в самаркандской мечети. Днём «дёргают» поодиночке – на беседы с должностными лицами, на процедуры, на свидания с родственниками. Шахматы, книги. Приносят и передачи, получившие – гужуются с ними. Выписывают кой-кому и дополнительное, правда – не стукачам (уверенно говорю, потому что сам получаю). Иногда производят шмоны, отнимают личные вещи, приходится утаивать их и бороться за право прогулки. Баня – крупнейшее событие и одновременно бедствие: будет ли тепло? хватит ли воды? какое бельё получишь? Нет смешней, когда приводят новичка и он начинает задавать наивные вопросы, ещё не представляя, что его ждет…
Ну, догадались?.. Вы, конечно, укажете, что я заврался: для пересыльной тюрьмы – откуда постельные принадлежности? а для следственной – где же ночные допросы? Предполагая, что это письмо будут проверять на уш-терекской почте, уж я не вхожу в иные аналогии.
Вот такого житья-бытья в раковом корпусе я отбыл уже пять недель. Минутами кажется, что опять вернулся в прежнюю жизнь и нет ей конца. Самое томительное то, что сижу – без срока, до особого распоряжения. (А от комендатуры разрешение только ведь на три недели, формально я уже просрочил, и могли бы меня судить, как за побег.) Ничего не говорят, когда выпишут, ничего не обещают. Они по лечебной инструкции должны, очевидно, выжать из больного всё, что выжимается, и отпустят, только когда кровь уже будет совсем «не держать».
И вот результаты: то лучшее, как вы его в прошлом письме назвали – «эйфорическое», состояние, которое было у меня после двух недель лечения, когда я просто радостно возвращался к жизни, – всё ушло, ни следа. Очень жалею, что не настоял тогда выписаться. Всё полезное в моём лечении кончилось, началось одно вредное.
Глушат меня рентгеном по два сеанса в день, каждый двадцать минут, триста «эр», – и хотя я давно забыл боли, с которыми уезжал из Уш-Терека, но узнал рентгеновскую тошноту (а может быть и от уколов, тут всё складывается). Вот разберёт грудь – и часами! Курить, конечно, бросил – само бросилось. И такое противное состояние – не могу гулять, не могу сидеть, одно только хорошее положение выискал (в нём и пишу вам сейчас, оттого карандашом и не очень ровно): без подушки, навзничь, ноги чуть приподнять, а голову даже чуть свесить с койки. Когда зовут на сеанс, то, входя в аппаратную, где «рентгеновский» запах густой, просто боишься извергнуться. Ещё от этой тошноты помогают солёные огурцы и квашеная капуста, но ни в больнице, ни в медгородке их, конечно, не достать, а из ворот больных не выпускают. Пусть, мол, вам родные приносят. Родные!.. Наши родные в красноярской тайге на четвереньках бегают, известно! Что остаётся бедному арестанту? Надеваю сапоги, перепоясываю халат армейским ремнём и крадусь к такому месту, где стена медгородка полуразрушена. Там перебираюсь, перехожу железную дорогу – и через пять минут на базаре. Ни на прибазарных улочках, ни на самом базаре мой вид ни у кого не вызывает удивления или смеха. Я усматриваю в этом духовное здоровье нашего народа, который ко всему привык. По базару хожу и хмуро торгуюсь, как только зэки, наверно, умеют (на жирную бело-жёлтую курицу прогундосить: «и сколько ж, тётка, за этого туберкулёзного цыплёнка просишь?»). Какие у меня рублики? а достались как?.. Говорил мой дед: копейка рубль бережёт, а рубль – голову. Умный был у меня дед.
Только огурцами и спасаюсь, ничего есть не хочется. Голова тяжёлая, один раз кружилась здорово. Ну, правда, и опухоли половины не стало, края мягкие, сам её прощупываю с трудом. А кровь тем временем разрушается, поят меня специальными лекарствами, которые должны повысить лейкоциты (а что-то ж и испортить!), и хотят «для провокации лейкоцитоза» (так у них и называется, во язычок!) делать мне… молочные уколы! Ну чистое же варварство! Да вы поднесите мне кружечку парного так! Ни за что не дамся колоть.
А ещё грозятся кровь переливать. Тоже отбиваюсь. Что меня спасает – группа крови у меня первая, редко привозят.
Вообще, с заведующей лучевым отделением у меня отношения натянутые, что ни встреча – то спор. Крутая очень женщина. Последний раз стала щупать мне грудь и уверять, что «нет реакции на синэстрол», что я избегаю уколов, обманываю её. Я натурально возмутился (а на самом деле, конечно, обманываю).
А вот с лечащим врачом мне труднее твёрдость проявить – и почему? Потому что она мягкая очень. (Вы, Николай Иваныч, начали мне как-то объяснять, откуда это выражение – «мягкое слово кость ломит». Напомните, пожалуйста!) Она не только никогда не прикрикнет, но и бровей-то схмурить как следует не умеет. Что-нибудь против моей воли назначает – и потупляется. И я почему-то уступаю. Да некоторые детали нам с ней и трудно обсуждать: она ещё молодая, моложе меня, как-то неловко спросить до конца. Кстати, и миловидная очень.
Да и школярство в ней сидит, она тоже непрошибаемо верит в их установленные методы лечения, и я не могу заставить её усумниться. Вообще, никто не снисходит до обсуждения этих методов со мной, никто не хочет взять меня в разумные союзники. Мне приходится вслушиваться в разговоры врачей, догадываться, дополнять несказанное, добывать медицинские книги – и вот так выяснять для себя обстановку.
И всё равно трудно решить: как же мне быть? как поступить правильно? Вот щупают часто над ключицами, а насколько это вероятно, что там обнаружатся метастазы? Для чего они простреливают меня этими тысячами и тысячами рентгеновских единиц? – действительно ли, чтоб опухоль не начала снова расти? или на всякий случай, с пятикратным и десятикратным запасом прочности, как строятся мосты? или только в исполнение безчувственной инструкции, отойти от которой они не могут, иначе лишатся работы? Но я-то мог бы и отойти! Я-то мог бы и разорвать этот круг, только скажите мне истину!.. – не говорят.