Ракурсы
Шрифт:
Я подсел к Мишане и принял из его рук почти докуренный косяк. Затянулся. Мы посидели немного молча – к чему слова, когда и так все ясно?
Мишаня заговорил первым.
– Координаты я тебе раздобыл, – он вытащил из кармана обрезанных до колен, обтертых джинсов сложенный листок бумаги и передал его мне. – Только учти, флэт с прибацами, крутняк недешевый. Ребята прицеленные. Стремно у них там.
Мишаня резко дернул головой. Она всегда у него так дергалась, когда ему что-то не нравилось.
– Откуда факты? – спросил я.
– Я был там, – отозвался Мишаня, откидывая затылок на стену.
– Ты??
Я был удивлен. Никогда не видев Мишаню вне стен дансинга, я воспринимал его как неотъемлемую часть, непременный атрибут дискозала, предмет здешнего интерьера и представить себе не мог дансинг без Мишани. И если вы думаете, что правильнее, то есть гуманнее было бы сказать: «Мишаню без дансинга», – то вы ошибаетесь. Я искренне полагал, что не клуб был составной частью жизни моего приятеля, а напротив, Мишаня является частью клуба, приставкой к нему. Это был один из тех ракурсов, которые исподволь изменяли в последние два года мое представление о мире. Подобный ракурс позволял смотреть на окружающее не своими собственными глазами, а глазами, например, того же дансинга, взирающего на Мишаню так, как человек разглядывает, скажем, свой ноготь на пальце ноги.
– Ну да, – ответил Мишаня. – Вчера. Джокер сказал, сходи, мосты наведи. Я и пошел. Только мне не в кайф вышло. Они там шаманскую передачу ловят. Типа сами шаманами хотят. Проводник у них, брахман по-ихнему, под бухлом навороты мне на уши клал. Да я не вписался в ворота. Ни рожна не понял. Что-то там про третье сознание, накачку какого-то кундалинчика, тонкие нитевидные энергии. Куда мне, гению простоты, до таких сиятельных глубин мысли.
Последнюю фразу Мишаня произнес полупрезрительным-полусмиренным тоном. Он и вправду считал себя гением и полагал, что гениальность доступна каждому, потому что все гениальное просто. Мишаня был убежден в том, что этот мир по ошибке устроен чересчур сложно и нуждается в упрощении своих схем. «Во мне происходит разложение мира», – без всякого хвастовства говорил он и предлагал всем заняться тем же – разложением мира на элементарные составляющие – цвет, звук, запах, контур. Сидя рядом с ним, я точно знал, что он видит меня сочетанием ярких цветовых пятен, а если к пятнам примешивалось что-то постороннее или наоборот, во мне не хватало нужных ему для общения со мной цветов, он медленно разжевывал половинку марки и ненадолго замирал, прислушиваясь к своим внутренним ощущениям. Когда же мир окончательно упроститься, произойдет, по его словам, явление мессии. Будет ли мессия явлен всем или кому-то одному, Мишаня не уточнял, но из того, как он говорил о себе и своей гениальности, я заключал, что мессия явится именно ему.
– Так говоришь, стремный флэт? – помолчав, переспросил я, чувствуя, что Мишане продолжать этот разговор не очень-то хочется.
– Ну, – лаконично бросил Мишаня и через полминуты продолжил: – Но название у них – зашибись. «Следопыты астрала». Типа кислотные бойскауты.
– Следопыты? А чего ищут?
– Понятно чего. Того же, что и все. Только на самом деле, – Мишаня прищурил глаза, как обычно имевшие мечтательно-отрешенное выражение, – ничего они не ищут.
– А что делают?
– Они уже все свое нашли. Я так думаю, есть разные пути к этому, но когда ты встал на один из них, ты уже все нашел, все, что можно было. А дальше оно само уже тебя ищет.
– Оно – кто? – с замиранием сердца спросил я.
– Оно самое, кто ж еще, – ответил Мишаня и надолго замолчал, закрыв глаза и подняв лицо кверху, как будто решил позагорать на невидимом солнце.
Я понял, что больше не дождусь от него ни слова, и начал высматривать в дрыгающейся толпе аккуратных мальчиков с папочками в руках. Но их еще не было. Они приходили где-то уже после часа ночи, когда спадала первая волна общего экстаза и появлялась необходимость в стимуляторах. Выдержать ночной танцмарафон без кислоты или таблеток было почти невозможно, да к тому же их отсутствие лишало это действо и смысла, и приятности.
Мишаня внезапно очнулся от своего транса и сказал:
– Брахмана тамошнего Лоцманом звать. Ехать надо на третьем трамвае. Скажешь, что ты от Джокера, понял?
– Понял.
– А теперь иди. Ты создаешь мне помехи. Эй, Танюха, – крикнул Мишаня кому-то в толпе и подзывающе махнул рукой.
От заходящегося в конвульсиях гигантского тела толпы отделилась белобрысая девчонка с конским хвостом на затылке и резво скакнула к нам с Мишаней. На ней были широкие полотняные штаны защитного цвета и маечка на бретельках с надписью на груди «I hate myself».
– Ну? – спросила девчонка, согнувшись, уперев руки в колени и тяжело дыша.
Мишаня положил ладонь мне на шею.
– Проветри мальчика. Слишком много думает. Пускай поломается в общаке.
Я почувствовал тычок в шею и слабо запротестовал:
– Да я не хочу, я лучше так уйду.
Но Танюха уже вцепилась в мою руку и, растянув рот в резиновой улыбке, потащила меня к танцполу.
– Да не стремайся ты, это ж клево, – кричала она, утаскивая меня внутрь толпы. – Нужно просто поймать волну, а потом она сама тебя понесет. Только думать ни о чем не надо. А то репу снести может.
Она утягивала меня в самую середину этой судорожно дергающейся биомассы, чтобы, наверное, мне было труднее сбежать. Но я уже не сопротивлялся. Ритм, задаваемый бумканьем трансовой музыки, властно требовал отдаться ему, наплевав на невинность, тем более несуществующую, – и я покорился его зову. Танюха отпустила мою руку и сразу же влилась в общее движение, став неотличимой от всей остальной толпы. Только ее чуть хрипловатый, перекрикивающий грохот голос еще какое-то время доносился до меня, из чего становилось ясно, что она по-прежнему где-то рядом.
– Ты должен лечь на волну и дать ей размыть все в тебе, и тогда будет кайф. Кайф! Кайф! Ого-го-гоооооа-ааааааааа! Потом она вынесет тебя на берег Вселенной, и ты уже больше ничего не захочешь, кроме как остаться там навсегда! Вечно быть ее каплей, уходящей в песок! Это клевый депрессняк, глубокий, просто глубочайший, как Марсианская впадинааааа-ааааа! Это такой кайф, когда перестаешь существовать!
Наверное, все это она уже говорила не мне, а просто кричала, освобождаясь от переполнявших ее эмоций. Когда я перестал ее слышать и попытался, приложив сколько-то усилий, увидеть себя, то обнаружил, что уже довольно долго трясусь вместе со всеми, размахиваю руками, дрыгаю ногами, прыгаю и верчу головой в резком ритме заполняющих меня целиком едких, вгрызающихся в мозги звуков. Казалось, они проникают под кожу и бегают там, как тараканы за отставшими от стен обоями. Но я чувствовал, что они бегают во мне не просто так – у них была вполне определенная, ясная цель, и целью этой был я сам – мои ощущения, эмоции, мысли и желания. Они хотели служить мне, угождать, как миллион маленьких Хоттабычей, и для начала избавляли меня от необходимости придумывать себе желания. Они сами желали за меня, они лучше знали, что мне нужно, и это было чертовски приятное чувство.
Я даже на время забыл о том, что с малых лет не любил находиться в толпе. Она вызывала у меня ощущение стойкого дискомфорта и желание любым способом вытолкнуть самого себя из нее. Впрочем, бывали и такие толпы, в которых я мог чувствовать себя сносно, скажем, на многолюдной улице или на железнодорожном вокзале. Я долго не мог понять, почему так, пока однажды (кстати, на той же дискотеке) не додумался до очевидного: толпу делало омерзительной и непереносимой единство ее ритма и направленности, общность цели. Если же при видимости толпы каждый в ней занят своим делом, идет по своей надобности и никакого общего, как будто заданного кем-то ритма в ней нет и быть не может, то и бежать от нее нет нужды – здесь ты можешь быть собой, а не члеником толпы – одним из множества.