Рама для молчания
Шрифт:
Меня в снах поражает всегда не то, что, собственно, происходит, не странные сопряжения и допущения, воспринимаемые естественно, а с одной стороны – физически осязаемые вещи (как сквозняк, прохвативший ноги) и нравственные радости, страдания или же угрызения совести.
Вопрос о том, как соотносятся сны с дневными переживаниями, меня занимает мало. Я столько за жизнь проанализировала своих снов, что вполне убедилась в произвольности любых трактовок. А как в юности мы упивались запретным Фрейдом, его «Толкованием сновидений», пытались вычленять те самые «дневные остатки», стыдясь тогда еще не так откровенно высказываемых сексуальных подтекстов… А сейчас мне это кажется таким же наивным, как «Сонник» Мартына Задеки.
И все же мы придаем значение снам, рассказываем о них, пытаемся проследить, откуда они могли произрасти и к чему ведут. А сны, описанные в литературе, особенно вещие, привыкли числить по ведомству банальностей или красивостей. И если готовы стерпеть библейские сны Иосифа и античные сны Гекубы, то уже «сон Татьяны», потому только, что это Пушкин, а прочее – от лукавого, не говоря уж о всех
Мы не готовы поверить, что Вагнер увидел во сне музыкальные темы «Тристана и Изольды», а Менделеев – со школьных лет известную нам таблицу, но к собственным сновидениям относимся с завидной серьезностью.
Слово «сон» обозначает и сновидение, и процесс сна. Так и просится использовать это как доказательство того, что сна без снов не может быть. Но, например, в «невеликом и немогучем» английском языке, тем не менее покорившем весь мир, эти значения разведены в два разных слова, зато «видеть сны» и «мечтать» обозначаются одним словом «dream», а во избежание двусмысленности мечты иногда определяются как дневные сны – “daydream”, то, что по-русски, пожалуй, адекватно устаревшему «грезить наяву».
Почему, как правило, между мыслью, с которой засыпаешь, и первой утренней пролегает пропасть? Почему «утро вечера мудренее»? Почему, «восстав ото сна», надо сотворить молитву «прежде всякого другого дела»? Ответ лежит на поверхности: всякий сон – прообраз смерти, ведь во многих религиозных и философских системах постулируется, что на это время душа покидает тело.
А ночные кошмары хороши тем, что можно «легко проснуться и прозреть» и, стряхнув сон в обоих значениях слова, изумиться: насколько, оказывается, на самом деле прекрасна так мало ценимая нами жизнь…
Михаил Холмогоров Похвала арьергарду
Моя молодость пришлась на время геронтократии. Сменившие Хрущева вожди неудержимо старели, впадали в маразм, подбадривая себя на юбилеях: «Вы, Леонид Ильич, вступаете в возраст творческой зрелости» – говорилось в дни его семидесяти– и повторялось в семидесятипятилетие. «Молодому» Горбачеву, когда он пришел наконец к власти, аккурат стукнуло пятьдесят четыре года. Ленин в этом возрасте уже лежал в мавзолее.
Литература как зеркало эпохи в те годы тоже страдала геронтократией, и, как тогда острили, лучшей рекомендацией в союз писателей была справка о реанимации: средний возраст члена творческого союза превышал 60 лет. Впрочем, для меня беда обернулась выигрышем: наивные упражнения, когда руководствовались неоригинальным стремлением быть оригинальным, сами собой исчерпались в черновиках. Первая публикация прозы состоялась, когда мне было тридцать семь лет, а первая книга вышла еще шесть лет спустя: в 1985-м. Правда, ее целый год изучала цензура, рассвирепевшая по приказу Андропова, и так пощипала, что пришлось немало потрудиться, чтобы заполнить восемь опустошенных страниц.
Арьергард вступает в сражение, когда иссякли силы авангарда. Им и одерживаются чаще всего победы. Мне довелось изучать историю русско-турецкой войны 1877 – 78 годов на Кавказском фронте. После первых побед русская армия ждала подкреплений, но турки пришли в себя и сосредоточили против нее заметно превосходящие силы. Пришлось отступать, и тут проявился стратегический талант командующего русской армией генерала М.Т.Лорис-Меликова. Арьергард при отступлении давал такие сражения, что противник не смог воспользоваться своим численным превосходством, да он и не догадывался об этом. К сожалению, наука отступать не очень изучалась в наших военных академиях, что катастрофически сказалось в последующих войнах.
К какому авангарду ни подступись, там уже толпы тщеславцев.
Всем хочется быть первыми, несмотря даже на полное отсутствие задатков. Едва возгласили Хлебников и Маяковский будетлянство, орава стихотворцев заявила о принадлежности к футуризму. В живописи шедевры Кандинского были затоптаны стадами клевретов и подражателей.
Песнь социальному арьергарду сложил Веничка Ерофеев, оплевав карьерную лестницу с ее нижней ступени.
В силу замедленной реакции в детских игрищах и забавах мне чаще всего приходилось являться уже к шапочному разбору, если не позже. Но не зря для таких типов Эзоп и дедушка Крылов написали «Лисицу и виноград». Не такой дешевый, но способ успокоить досаду и даже извлечь неожиданные преимущества всегда найдется.
И первое нашлось в истории искусств.
При всей любви к импрессионистам должен признать: ну куда им до Рафаэля и Микеланджело, еще в ХVI веке поставившим вопрос о сомнительности прогресса в таком тонком деле, как живопись.
Один мой знакомый, поклонник Баха и Моцарта, заявил как-то, что в своем музыкальном развитии он застрял на уровне восемнадцатого столетия.
Притча о хозяине виноградника для меня, несмотря на все ее толкования, – самое уязвимое место в Евангелии. Здесь Иисус Христос оправдывает произвол («Разве я не властен в своем делать что хочу?» – Мф. 20:15) и очевидную несправедливость. Но я о другом, о конечном выводе: «И последние станут первыми» – не хвала ли арьергарду?
Поспешай не торопясь.
Нео-, пост– – ничего нового. Кажется, все уже написано, все сказано. Чем держится литература? Известное дело: тот не критик, кто не хоронил литературу. От Бестужева-Марлинского до наших акул и килек пера.
«Во всем мне хочется дойти до самой сути». Заметьте – не добежать. Хождение к сути не терпит суетливой скорости. Прекрасное и есть в искусстве его суть, а, как сказано, «прекрасное должно быть величаво».
Уже приходилось рассказывать, что Иван Петрович Павлов в 1918 году на драматические события России отреагировал специально прочитанным циклом лекций на тему «Об уме вообще и русском уме в частности». Одну из истин, открытых Павловым в тех лекциях, я много раз вынужден повторять себе: «Очевидно, у нас рекомендующими чертами являются не сосредоточенность, а натиск, быстрота, налет. Это, очевидно, мы и считаем признаком талантливости; кропотливость же и усидчивость для нас плохо вяжутся с представлением о даровитости. А между тем для настоящего ума эта вдумчивость, остановка на одном предмете есть нормальная вещь». Я в своей жизни наворотил уйму ошибок. И чаще всего, анализируя их, начинал догадываться, что произошли они от этих самых «натиска, быстроты, налета».
Не надо никуда торопиться, даже в ситуации катастрофы следует хотя бы на миг остановиться, осмотреться, обдумать. Лучшее средство против паники, эмоционального вовлечения во всеобщий ажиотаж. Тут нужны известное мужество и воля. А мы и в обыденной жизни спешим, как на пожар.
Это слепое устремление к новизне сказывается в такой области, как топонимика. Сколько улиц, площадей, заводов, кинотеатров, клубов носит гордое название «Авангард»! А вы хоть раз встретили кинотеатр «Арьергард»?
Когда-то вычитал, что Флобер, опекавший молодого Мопассана, долго – целых семь лет – не позволял печататься своему бойкому и несомненно талантливому другу: ждал, когда созреет.Жажда непременного первенства вовсе не означает силы. Первый подчиняется импульсу. Может, как раз в арьергарде и скапливается подлинная сила, сила души и ума. Отставший вынужден умнеть, во всяком случае, набираться мудрости.
В арьергарде есть риск опоздать к последней раздаче. Не всякому последнему дано стать первым. Ну да, риск. А где его нет? Даже Обломов всем своим образом жизни рисковал и в итоге оказался обманут и разорен.
В сегодняшней литературе арьергард – это чистый, грамотный, благозвучный (в соответствии со своей музыкальной природой) русский язык. И полная свобода от всяческих манифестов и деклараций.
С приходом в технику письма компьютера возникла возможность сочинять не последовательно, глава за главой, а произвольно: сегодня ты вписываешь абзац в двадцать третью главу, а завтра возвращаешься к прерванной на полуслове четвертой. Я так и попробовал, когда писал свой роман «Жилец» – расположил главы по внутренней логике, поступившись шкалой времени. И все под руками расползлось, пока не догадался вернуться в застарелую арьергардную форму гончаровских и толстовских повествований – соблюдая элементарную хронологическую последовательность. В одном издательстве рукопись вернули со словами: «Как будто в девятнадцатом веке написано». Я воспринял как комплимент, притушивший досаду. Им нужны великие потрясения, а мне – великая литература. А сейчас, когда извечная гордость великороссов «русские – самый читающий народ» растворилась в тумане рыночных преобразований, само по себе чтение – немыслимый арьергард.
Молодежь даже потребности в чтении не испытывает. И это чрезвычайно радует властителей. Когда премьер встречался с молодежным министром, речь шла не о просвещении, не о духовном, а исключительно о физическом развитии юношества. Пушечному мясу мозги не нужны.
Эпигонство. Слово ругательное. Помню, разговорился со старым литератором, он мне поведал, как в 20-е годы в издательство, где он работал, приходил известный в будущем советский писатель. Прочитав начало его нового романа, редакторы едко спрашивали:
– А вы что, на ночь «Воскресение» читали?
Или:
– «Обрыв»?
Но вообще-то период эпигонства в молодости проходят все писатели. Опыта жизненного нет, а читательского – с избытком. Тем более что есть классики такой обвораживающей силы, что рука сама выписывает фразу в ритме у кого Льва Толстого, у кого – Андрея Платонова или, скажем, Бунина.
Тут все как повернуть. Можно сказать об арьергардисте – «плетется в хвосте событий», а можно отметить важнейшее достоинство: находящийся в арьергарде имеет возможность учиться на чужих ошибках.Мы вечно клянем свою отсталость от Европы, зато в этой заторможенности умудряемся обойти ее заблуждения – не участвовали в безумных крестовых походах, миновали инквизицию (хотя наш Иван Грозный за тридцать лет правления народу поистязал едва ли не больше, чем вся святая инквизиция за пятьсот. Жертвы Сталина исчисляются миллионами, он в жестокостях вступил в «соцсоревнование» с Гитлером и победил с великим преимуществом). То, что свидетельствует о загнивании, принято нынче велеречиво называть «Россия сосредотачивается». В процессе «сосредоточения» отстает не то что от «передовых», а самых скромненьких по темпу развития. Кстати, фраза эта, вошедшая ныне в моду, была изречена князем А.М.Горчаковым накануне великих реформ Александра Второго, когда вокруг братьев Милютиных вовсю работали Редакционные комиссии, готовившие освобождение крестьян. Мы же сегодня занесли ногу, чтобы наступить на грабли Александра Третьего.
Писатель читающий
Михаил Холмогоров Илья Ильф: «У меня отобрали крылья»
Он имел дерзость уйти из жизни без приговора Особого совещания в апреле 1937 года. Властитель жизни и смерти своих подданных такого не спускал никому – достаточно вспомнить посмертную судьбу Константина Вагинова или Андрея Белого, проклятье с их имен не было снято до самой перестройки. Лояльность в расчет не бралась. Хотя поначалу с Ильей Ильфом все вроде бы обстояло благополучно – его соавтор, брат государственного писателя, тоже был обласкан; тяжело пережив смерть друга, сумел издать в 1939 году его «Записные книжки», с горем пополам начал-таки новую жизнь, заставил себя писать, и фильмы по петровским сценариям пользовались успехом. Гибель на фронте обещала посмертный почет…