Рамсес II Великий. Судьба фараона
Шрифт:
Младшие принцы были поражены услышанным. В свое время наставники осуждающим тоном рассказали им о том, что царь Аменхотеп IV пытался изменить тысячелетние религиозные традиции, но никто и словом не обмолвился, что у этого фараона были потомки.
— Значит, Птахмос был соперником нашего отца?
— Насколько я понимаю, да.
— Почему нам об этом никогда не рассказывали?
— Потому что о подобных вещах следует забыть навсегда. Все это уже не важно.
— Но ведь апиру, о которых все говорят, — не наши подданные. Почему бы нам не отпустить их? Пусть убираются восвояси! По какому праву мы пытаемся их
Пришел черед разозлиться Именхерхепешефу:
— Как ты не поймешь! Они жили в нашей стране, значит, были нашими подданными!
— Их преследуют, потому что они не захотели работать на стройках отца? — спросил Парехерунемеф. — Поэтому ты с солдатами ездил в их поселение и чуть не погиб в буре?
— Да, — сухо ответил Именхерхепешеф, которому было мучительно стыдно вспоминать это происшествие. — Идемте, отец, наверное, уже ждет нас — время обедать.
Разговор на этом закончился. Вопросы же еще долго бурлили в головах трех братьев подобно мясу, которое хозяйка поставила на огонь вариться и забыла о нем.
Очень скоро солдаты и офицеры египетской армии приняли и стали придерживаться варианта развития событий в битве при Кадеше, описанного в « ПоэмеПентаура». Да, хетты напали так внезапно, что многие растерялись и не смогли прийти на помощь героически сражавшемуся фараону. Да, они заслужили упреки в нерадивости и трусости и все же, собрав все свое мужество, вскорости бросились на подмогу царю. По крайней мере, такой вариант этой истории солдаты и офицеры излагали дома, перед родными и знакомыми. Говорить иное было опасно: во-первых, это бы противоречило царской версии, и, учитывая наводнивших город соглядатаев, об этом быстро узнали бы наверху. Во-вторых, они навлекли бы на себя обвинения в непоследовательности: либо все они трусы (а в этом случае о какой победе может идти речь?), и тогда общественное осуждение было бы таково, что родные отказались бы платить бальзамировщикам за сохранение их бренной плоти, когда дни их жизни истекут; либо трусы не все, а лишь некоторые, но даже наличием в стаде нескольких паршивых овец не объяснить, почему поход окончился позорной неудачей.
В итоге молчаливое согласие воинского сословия послужило подтверждением правдивости чудесной эпопеи, в которой им довелось принять участие. Однако, как и в любой лжи, в этой истории скрывался свой подвох: разумеется, такая доблестная армия под предводительством фараона, столь рьяно хранимого богами, не могла позволить презренным хеттам угнетать Амурру и другие азиатские территории. Путешественники и торговцы не раз позволяли себе напомнить своим собеседникам, что, победоносный или нет, поход на Кадеш ничего не изменил в расстановке сил за пределами Египта: многие племена продолжают платить подлому Муваталли — да пожрут змеи его внутренности! — дань, которая раньше шла в казну египетского фараона.
Если выражаться языком мелкого лавочника, это могло бы прозвучать так: «Если вы такие сильные и непобедимые ребята, укажите этим злонамеренным хеттам их место!»
Само собой разумеется, Рамсес не горел желанием предпринять еще один военный поход в Азию. Реорганизация армии еще не закончилась, да и, кроме того, приходилось признать, что военная операция не ослабит позиции Муваталли.
— Божественный отец, — пылко убеждал
Фараон оказался в том же положении, что и его отец Сети много лет тому назад, когда Рамсес требовал отправить армию к Кадешу.
— Лучше приручить льва, чем убивать его, — ответил фараон сыну словами его матери Нефертари.
Полученный под Кадешем урок не был забыт: поход в Азию долог, и за три с лишним недели пути лазутчики Муваталли успеют предупредить своего царя о приближении армии фараона и ее точном местопребывании; царю хеттов останется только созвать союзников и вассалов и расставить свои силы на границе. А вот у армии египтян не будет возможности перестроиться в боевой порядок. Осторожность нашептывала, что не следует тянуться за слишком высоко растущим плодом, можно ведь упасть и сломать себе шею.
— Божественный отец, я не предлагаю тебе атаковать самого Муваталли. Мы нападем на его вассалов. Если мы вернем себе Амурру, враг увидит, что мы не настолько слабы, как он теперь полагает.
— Амурру располагается на двух берегах одноименной реки, — заметил Рамсес. — В северной части реки есть только два известных нам брода, в остальных местах перейти через нее невозможно. Правда, есть еще мост к югу от Кадеша. Как видишь, мы не сможем вести военные действия по всей протяженности реки. В каком ее месте ты хочешь напасть на противника?
— В восточной ее части, к северу от Упи. Оттуда рукой подать до Кадеша.
Но Рамсес все еще колебался. Словно в поисках ответа, он посмотрел в окно на грациозно покачивающиеся на ветру пальмовые деревья, растущие в сотне локтей от дворца. « ПоэмаПентаура» возымела еще один неожиданный эффект: в своей жажде похвал и самооправдания Рамсес не подумал о том, что писец превознес могущество царя так высоко, что тем самым лишил его права на ошибку. К тому же, разве не был он согласен с мнением Нефертари, чьи слова только что процитировал сыну?
— Почему бы нам не перейти реку по мосту и расставить свои силы на обоих берегах? — спросил Именхерхепешеф.
— Потому что этот мост — западня, — ответил Рамсес. — Когда противник догадается о наших планах, ему останется расположить свои войска у любого из его концов, и нас перебьют, как мух.
Если этот довод и заставил сына задуматься, то ненадолго.
— Пусть так, — заговорил он. — Тогда ограничимся одним берегом. Думаю, даже не очень далекий поход вернет уверенность нашим военачальникам, — продолжал настаивать он. — Это ускорит реорганизацию. И поднимет твой престиж в Азии.
О чем шепчут пальмы? Они не говорят ни «да», ни «нет»… Рамсес медленно повернулся и посмотрел на сына, но ничего не ответил.
— Мы должны усмирить непокорных вассалов и указать им их место! — заключил Именхерхепешеф. — Шасу и остальные племена Ханаана не устоят перед нами.
Этот последний довод заставил Рамсеса согласиться.
Помня о своей неосмотрительности в последнем походе на Кадеш, Рамсес не покидал соединение Амона и следил за тем, чтобы Именхерхепешеф и Парехерунемеф, «Храбрейший из храбрых», тоже никуда не отлучались.