Ранние журавли. Белый пароход. Прощай, гульсары!
Шрифт:
Кружил по степи Танабай, думал, не находил ответа на свои сомнения. И вспомнилось ему, как начинали они когда-то колхоз, как обещали народу счастливую жизнь, какие мечты у всех были. И как бились за те мечты. Перевернули все, перелопатили старое. Что ж, и зажили поначалу неплохо. Еще лучше зажили бы, если бы не эта проклятая война. А теперь? Сколько лет уже прошло после войны, а все латаем хозяйство, как старую юрту. В одном месте прикроешь – в другом лезет прореха. Отчего? Отчего колхоз будто не свой, как тогда, а вроде чужой? Тогда собрание что постановило – закон. Знали, что закон приняли сами и его надо выполнять. А теперь собрание – одни пустые разговоры.
Вспомнил Танабай, как приезжал тут недавно один, все толковал о каком-то новом учении о языке. А попробовал Танабай с ним заговорить о колхозном житье-бытье – косится: мысли ваши, говорит, сомнительные. Не одобрил. Как же все это получается?
«Вот встанет Чоро с постели, – решил Танабай, – заставлю его душу выложить. И сам выложу. Если я путаю, пусть скажет, а если нет?.. Что же тогда? Нет-нет, так не должно быть. Конечно, я путаю. Кто я? Простой табунщик, пастух. А там люди мудрые…»
Вернулся Танабай в юрту и долго не спал. Все голову ломал: в чем тут загвоздка? И снова не находил ответа.
А с Чоро так и не удалось потолковать. Перед кочевкой дела заели.
И опять двинулось кочевье в горы на все лето, на всю осень и зиму, до следующей весны. Снова вдоль реки, по пойме пошли стада, табуны, отары. Караваны вьюков. В воздухе повисло разноголосье, запестрели платки и платья женщин, пели девушки о расставании.
Гнал Танабай свой табун через большой луг, по пригоркам мимо аила. Все так же стоял на окраине тот дом, тот двор, куда заезжал он на своем иноходце. Заныло сердце. Не было теперь для него ни той женщины, ни иноходца Гульсары. Ушло все в прошлое, прошумела та пора, как стая серых гусей по весне…
…Бежит верблюдица много дней, ищет, кличет детеныша. Где ты, черноглазый верблюжонок? Отзовись! Бежит молоко из вымени, из переполненного вымени, струится по ногам. Где ты? Отзовись! Бежит молоко из вымени, из переполненного вымени. Белое молоко…
12
Осенью того года судьба Танабая Бакасова неожиданно повернулась.
Вернувшись из-за перевала, он остановился в предгорье, на осенних выпасах, с тем чтобы вскоре уйти с табунами на зимовье в горные урочища.
И как раз в эти дни прибыл посыльный из колхоза.
– Чоро прислал меня, – сказал он Танабаю. – Передал, чтобы ты завтра приехал в аил, а оттуда поедете на совещание в район.
На следующий день Танабай приехал в контору колхоза. Чоро был здесь, в комнатке парторга. Выглядел он куда лучше, чем весной, хотя и заметно было по синеве губ и худобе его, что болезнь все еще сидела в нем. Держался он бодро, очень занят был, народ обступал его. Танабай порадовался за друга. Ожил, значит, снова принялся за работу.
Когда они остались вдвоем, Чоро глянул на Танабая, потрогал ладонью свои впалые, жесткие щеки, улыбнулся:
– А ты, Танабай, не стареешь, все такой же. Сколько мы не виделись – с самой весны? Кумыс и воздух гор – дело великое. А я вот сдаю понемногу. Время, наверно, уже… – Помолчав, Чоро заговорил о деле: – Вот что, Танабай. Знаю, скажешь – дай нахальному ложку, так он вместо одного раза пять раз хлебнет. Опять по твою душу. Завтра едем на совещание животноводов. С животноводством очень плохо, особенно с овцеводством и особенно у нас в колхозе. Прямо гиблое дело. Райком обратился с призывом: коммунистов и комсомольцев на отстающие участки, в отары. Выручай! Тогда выручил с табунами, спасибо, и теперь выручай. Берись за отару, переходи в чабаны.
– Скор ты шибко, Чоро. – Танабай помолчал. «К лошадям я привык, – думал он. – А с овцами скучновато будет! Да и как все это пойдет?»
– Неволю тебя, Танабай, – сказал опять Чоро. – А ничего не поделаешь – партийное поручение. Не сердись. При случае припомнишь по-дружески, отвечу за все сразу!
– Да уж припомню как-нибудь крепко, не обрадуешься! – засмеялся Танабай, не подозревая, что не так далеко то время, когда придется ему припомнить Чоро все… – А насчет отары подумать надо, с женой поговорить.
– Ну что ж, подумай. Но к утру решай, завтра надо доложить перед совещанием. С Джайдар потом посоветуешься, объяснишь ей все. Да я и сам при случае подъеду, расскажу. Она умная – поймет. Не будь ее при тебе, давно бы где-нибудь шею себе свернул, – пошутил Чоро. – Как там она поживает? Дети как?
И они разговорились о семьях, о болезнях, о том, о сем. Танабая все подмывало начать большой разговор с Чоро, однако стали заходить скотоводы, вызванные с гор, да Чоро и сам заспешил, поглядев на часы.
– Значит, так. Коня своего сдай в конюшню. Решили ехать все вместе на машине с утра. Мы ведь машину получили. И вторую скоро получим. Заживем! А я отправлюсь сейчас, приказано к семи быть в райкоме. Председатель уже там. Думаю, успею на иноходце к вечеру, он не хуже машины идет.
– Как, разве ты ездишь на Гульсары? – удивился Танабай. – Уважил, выходит, председатель…
– Как сказать. Уважил не уважил, но отдал его мне. Понимаешь, какая беда, – смеясь, развел руками Чоро. – Возненавидел почему-то Гульсары председателя. Просто уму непостижимо. Звереет, близко не подпускает к себе. Пробовали и так и эдак. Ни в какую! Хоть убей. А я езжу – идет хорошо, крепко ты его выездил. Знаешь, схватит иной раз сердце, болит, а сяду на иноходца, пойдет он, и боль как рукой снимет. Только за одно это готов всю жизнь работать парторгом, лечит он меня! – смеялся Чоро.
Танабай не смеялся.
– Я ведь тоже его не люблю, – промолвил он.
– Кого? – спросил Чоро, утирая прослезившиеся от смеха глаза.
– Председателя.
Чоро посерьезнел.
– За что же ты его не любишь?
– Не знаю. Думается мне, пустой он человек, пустой и злой.
– Ну знаешь, на тебя трудно угодить. Меня ты упрекал всю жизнь за мягкотелость, этого тоже, оказывается, не любишь… Не знаю. Вышел я на работу не так давно. Пока не разобрался.
Они замолчали. То, что Танабаю хотелось рассказать Чоро – о кишене, в который заковывали Гульсары, о том, как оскопили жеребца, – показалось ему теперь неуместным, неубедительным. И чтобы не длить заминку, Танабай заговорил о том, что порадовало его в разговоре как приятная новость: