Рановесие света дневных и ночных звезд

Нарбикова Валерия

Они спустились, обошли и нашли вход. Позвонили - никого. Стукнули - нет никого. "Дура, - сказал Аввакум, - сводня".
– "Ты постучи", - сказала Сана. Он по башке стукнул дверь, и еще раз.

– Слышишь, стучат, - сказал Чящяжышын.

– Не сюда.

– К нам стучат, во входную дверь. Аввакум зачем-то позвонил условным звонком. Потом надавил на кнопку и держал так больше минуты, а потом еще больше.

– Слышишь?

– Теперь слышу, - сказал Отматфеян, - звонят.

– Пойти посмотреть, что ли?

– А куда старуха-то делась?

Чящяжышын встал и пошел посмотреть. Как раз Аввакум еще раз стукнул.

Чящяжышын открыл. Сана с Аввакумом увидели вместо старухи Чящяжышына.

Он сказал им, что он не сторож, а старухи-сторожа нет; они сказали, что снимают у старухи, а ее дома нет.

– Постойте здесь, - сказал Чящяжышын, - я сейчас приду.

Он вернулся в комнату к Отматфеяну.

– Там какая-то девица со своим приятелем, чего-то я ничего не понял, какой-то ключ им надо у старухи взять, старухи нет.

– Так гони их, - сказал Отматфеян.

– Нет, они вроде у нее снимают, а ее дома нет.

– Ну и что?

– Откуда я знаю, пойди сам и посмотри.

Отматфеян вышел. То, что он увидел, было не то, что он вышел. И то, что он вышел, было не то, что он увидел. Это было сразу то, что он вышел и увидел. Впотьмах. Он сразу узнал, ну и что, впотьмах.

– Здрасьте, - сказала Сана.

– Кого вам?
– спросил Отматфеян.

– Вы сторож?
– спросил Аввакум.

– Сторожа нет, что еще?
– сказал Отматфеян.

– Больше ничего, - сказала Сана.

– Ничего, так ничего, - ответил Отматфеян.

– Пойдем, - сказала Сана Аввакуму, - "два педераста, не видишь", - "а что же ты, блядь, по ночам ходишь!" - сказал Отматфеян.

Он сказал это громко, но на самом деле он это сказал про себя, потому что про педерастов Сана тоже сказала про себя, но он это слышал, но она это слышала.

– Извините тогда, - сказал Аввакум.

– Да ничего, - сказал Отматфеян, - вы жене знали. Ушли.

– Опять к морю!
– сказала Сана.

– Мы же к морю приехали.

Они пришли туда, куда приехали. "И зачем мы сюда приехали?" - "Смотреть".
– "Сам смотри". Аввакум смотрел. То, на что он смотрел, было больше слышно, чем видно. Море было для ушей, невыносимое для глаз. Зима - это когда солнце дальше. Тогда и люди дальше от того места, от которого солнце дальше. Тогда в метро все время лето, в час пик - разгар.

Никто не купался. В воде не было социальных различий. Даже по плавкам определить было нельзя, потому что они тоже в воде, их не было в воде. Полное социальное равенство. Республики смешались на пляже. Ссорились, кто лучше: грузины или армяне, Москва или Ленинград, мясо или капуста, душа или тело: "А я считаю, что Ленинград ближе к Москве, чем Москва к Ленинграду".
– "А я считаю, Москва ближе к Ленинграду. От Москвы до Ленинграда ближе, чем от Ленинграда до Москвы, и лучше".
– "В смысле "лучше"?" - "А от Ленинграда до Москвы - хуже". Хуже в смысле дальше, лучше в смысле дешевле, интеллигентнее в смысле чище. Без смысла.

Над морем не было "ни та-та, ни печали", была пушкинская прозрачность, барковская энергичность, хотя и прозрачность тоже была барковская, "та-та" в данном случае не плохое слово, а только синоним веселья: над морем было ни весело, ни грустно. Посредине черного юмора маркиза и светлого юмора Баркова была пословица, в которой каждый зверь после этого дела печален. Но над морем не было и пословицы. Орудия труда с первобытно-общинного строя (а

был ли такой? это когда все были родственники, когда милиционер был всем родственником?) совершенствовались, и главное орудие, которым делают то-то и то-то и деток, тоже модернизировалось: электрифицировалось, радиофицировалось.

– Мне надо, - сказала Сана.

– Садись здесь.

– Неудобно, могут увидеть.

Она отошла подальше в сторону, чтобы сделать то, что ей надо - смыться. Море смыло. "У тараканов есть крылышки".
– "Зачем они им, они же бегают", - "А когда на земле нечего будет есть, они улетят".
– "К звездам, что ли?" Выскочила из кустов. Смылась. "Ну почему Екатерина любила, когда ее в этот момент обзывали?" - "Ты ведь тоже любишь?" Аввакум, как котят, утопил Екатерину и Александру. "Я хочу, чтобы ты переспал с проституткой, я хочу, чтобы рассказал мне грязную историю".
– "Не надо, у тебя потом будет сердце болеть".
– "Рассказывай сию же минуту, а то я тебя убью!" Убила - смылась. "А это правда, что всегда, когда месяц, то всегда рядом с ним звезда? А потом она откалывается от него".

Она была перед дверью как раз тогда...

– Опять звонят, - сказал Чящяжышын.

– Лежи, я открою.

Отматфеян открыл. Он ничего не спросил. Она ничего не спросила. Он ответил: "Я не один".
– "Я тоже не одна". Он сам себе ответил: "Слушай, это не гостиница. Куда я тебя, на стол положу?" - "На подоконник!"

Они разговаривали отвратительно. Но "отвратительно" - это обстоятельство образа действия, это зависело от обстоятельства. Само по себе действие было сладким, значит, оно было качественным прилагательным, потому что могло быть еще слаще. Они действовали точно по грамматике Ломоносова: имя, глагол, междометие; имя для названия вещей, глагол для названия деяний, междометие для краткого изъявления движения духа. Спали стоя, как некоторые животные, как многие, в стойле; стояли в раздевалке: вешалки для пальто, ящики для сапог. Мокрая дубленка на крючке. "Сапоги тоже снять?" Половая тряпка и ведро, банкетка. "Во что ты превращаешь любовь!" Динозавры тряслись, когда земля тоже тряслась, извергались вместе с вулканами, которые извергались, - эпически трахались.

– Ты зачем за мной приехала?

– Наоборот я от тебя уехала, я еще вчера сюда приехала.

– Уехала от меня именно туда, куда я от тебя уехал.

– А ты тоже от меня уехал?

Почему это у символистов если солнце, то стеклянное, а небо огненное: а у реалистов солнце протухшее, а моря как будто вообще в природе нет; а у романтиков одно море, над которым все время ветер свищет?

Выбирать не приходилось: железные сучки, полянка за решеткой. Вытирайте ноги, вчера мыли в лесу. Батарея заменяет и горячую ванную и одеяло, у сентименталистов все должно бы происходить у батареи.

– А что это еще за история с ключами? Где ты остановилась?

– Правда наверху. Мы приехали вчера и сняли там комнату.

Ветер раскачивал железные крючки на вешалках в роще, электрическое солнце "стеклянное" и грело, и светило. В батареях текли ручейки, полянка, выложенная кафелем, была сухой и чистой; небо было в облаках, из одного желтого облака капало, под ним стояло ведро. Сана наследила, и тропинка вела к окну.

– Как ты ко мне удрала?

– Пошла в туалет и смылась.