Раритет

Розовский Исаак Яковлевич

***

Через три года после прибытия в Израиль пришлось признать, что никаких надежд на изменение плачевного положения нет. И не предвидится. Тогда он и душа его впали в спячку. Говоря же ученым языком, его скрутила глубокая депрессия. Специалисты не дадут соврать – пребывать долгое время в этом состоянии для человека мучительно. Неудивительно, что мысль о самоубийстве, как единственном способе решить все проблемы, многажды посещала Исидора. Но он не поддался соблазну. То ли по причине своего жизнелюбия, то ли (и это, пожалуй, ближе к истине) потому, что не желал доставить дополнительные огорчения своим жене и дочери. Он и так вверг их в состояние нищеты и отчаяния. А улизнуть в мир иной, оставив их совсем одних на чужбине, было бы и вовсе нечестно. Хотя еще неизвестно, так ли уж была бы огорчена супруга? Раньше она безоговорочно верила в него и в его предназначение. Но в последние годы со все большим и плохо скрываемым

сомнением относилась и к нему, и к его время от времени возникавшим планам и идеям. До своего отъезда, он этими идеями буквально фонтанировал. Теперь это был не фонтан, а редкие капли из крана, которые еще капают, хотя воду уже отключили. Более того, жена словно стремилась своим скептицизмом побыстрее загасить эти все реже возникавшие порывы, как угольки от непогашенной сигареты, чреватой лишь новыми бедами. «Что ж ты мне последние крылья обрезаешь?» – упрекал он ее, но понимал при этом, что давно превратился в обузу и она, возможно, была бы не прочь эту обузу сбросить. Не зря же говорят, если сломал собственную жизнь, ничего не остается, как портить жизнь своим близким. Вот этим он, похоже, и занимается.

Дочка, правда, – дело другое. Она росла в убеждении, что он-то и есть тот герой, с кого и надобно «делать жизнь». Увы, в последнее время этот его образ все сильнее подвергался эрозии, и это доставляло ему наибольшие страдания. Да и самое сильное чувство вины он испытывал именно из-за нее.

Дочка, впрочем, давно вышла замуж за хорошего человека и жила своим домом, воспитывая двух очаровательных крошек.

***

Но внезапно случилось чудо. Однажды, перебирая свои бумаги, Исидор наткнулся на лет двадцать назад начатый и недописанный рассказик. Не дописан он был по той причине, что, числя себя поэтом, он дожидался прилива вдохновения. Так и не дождался. И вот теперь решил его закончить, пусть и без вдохновения. Так сказать, от нечего делать.

Только дописывая тот рассказ, Исидор осознал, какая бездна отделяет его нынешнего от того юнца, который намеревался стать великим писателем. Если раньше он записывал свои стихи и редкие прозаические наброски шариковой ручкой в специально для этих целей предназначенной амбарной книге, то теперь неловко орудовал клавиатурой компьютера. Иными словами, за это время сменился сам способ производства текста, думал Исидор, смутно поминая Маркса. Особой радости осознание сего факта ему не доставило. Тем не менее, рассказ был дописан. Так и возник первый в его жизни завершенный прозаический текст. «А чего, неплохо я когда-то писал», – подумал он, грустно вздохнув. Оценивать концовку, которую он сработал часа за три, Исидор не мог, да и не хотел. «Какая разница – хорошо или плохо? Мир потрясти я уже не рассчитываю». Тут он к месту вспомнил пушкинскую строку и добавил: «Ведь мы играем не из денег, а только б вечность проводить». Впрочем, не удержался и вечером показал рассказ жене, не без смущения и как бы между прочим ее предуведомив: «Кстати, я старый свой рассказик закончил. Хочешь посмотреть?»

Жена удивилась и как-то неопределенно ответила: «Отчего не посмотреть? Посмотрю, но попозже…»

«Эх, – огорченно подумал он, – не верит в меня».

Впрочем, вечером, пока он был занят просматриванием какого-то футбольного матча (его ныне основное занятие), жена все-таки рассказ прочитала.

– Ну как? – спросил Исидор безразличным тоном, хотя волновался страшно.

И тут жена его приятно удивила:

– Знаешь, мне понравилось. Я даже… всплакнула в конце.

– Да-а-а?

– Ага, правда. Можешь же, я всегда тебе говорила. Пиши исчо…

– Да какой там «исчо»! Поезд давно ушел, – грустно сказал он.

– И ничего не ушел.

– Да нелепость это, вдруг возобновить, когда на ладан дышишь.

– И ничего не на ладан, – возразила жена, которая в последние годы в разговорах с супругом использовала преимущественно прием эхолалии.

– Это еще более смешно и унизительно, чем пять лет просидеть в первом классе.

– И ничего не пять лет, – зеркально ответила жена. Но потом, видимо, спохватилась и, будучи женщиной интеллигентной добавила: – Нам не дано предугадать…

Похоже, жена и вправду была довольна. Исидор в тот же вечер получил возможность в этом убедиться, ибо, когда они улеглись, он после долгих колебаний решился как бы невзначай тронуть ее за плечо, а она в ответ на этот робкий сигнал, вместо того, чтобы привычно отвернуться, вдруг засопела, и супруг нежданно-негаданно получил доступ к ее телу. Он уже и не помнил, когда это было в последний раз.

***

Наутро Исидор проснулся ни свет, ни заря и, вдохновленный вчерашним успехом, засел за компьютер. Пусть голова его была пуста и в нее не приходила даже самая завалящая идея, пусть не получалось связать отдельные слова в какое-либо осмысленное предложение, но он твердо решил следовать рекомендациям Хемингуэя и выдавать обозначенную тем ежедневную писательскую норму в тысячу слов. О, это было мучительно! Его существо восставало против такого насилия над собственной музой. Как?! Он, поэт, пусть и в прошлом, уподобится железнозадому прозаику и начнет выдавливать из себя случайные слова?! И, тем не менее, Исидор продолжал тюкать пальцем по клавишам, пока, наконец, часа через два сам того не заметив, увлекся сочинением чего-то наподобие сказки в духе ранних Стругацких. Дело пошло веселее и когда жена отогнала его от компьютера, чтобы заняться бессмысленным просмотром случайных постов в фейсбуке, он с удовлетворением отметил, что перевыполнил норму Хэма вдвое. Он даже не стал перечитывать написанное, дабы не убедиться в том, что сегодняшний «урок» представлял собою графоманскую ахинею. Он мучился и мучил эту сказку еще два дня, пока ее не добил. Только тогда перечитал. И снова ничего не мог сказать о достоинствах и недостатках выдавленного из себя текста. «И прекрасно, – вновь повторил он про себя. – Никаких амбиций. Хорошо ли, плохо ли, – главное, что я хоть что-то делаю». У него даже родилась такая максима: Творчество – это процесс внесения смысла в жизнь автора, а если повезет – то и читателя. Иными словами, превращение существования в Бытие.

Хорошо сказано! Но напыщенно. Нет, не Ларошфуко. Но имена других авторов крылатых афоризмов в голову не приходили. Ладно, пусть будет Ларошфуко. Исидор записал свое изречение, открыв специальный файл, названный им для конспирации «Опавшие листья». Впрочем, делиться даже с женой этой фразой не стал. Ведь как пить дать засмеет. Сказку, впрочем, показал. Оказывается, даже при отсутствии амбиций все-таки абсолютно обойтись без читателя (пусть и единственного) невозможно.

Жене вроде снова понравилось. Она сказала, что неплохо бы написать несколько таких сказок, и тогда получится цикл. Сочинитель, не избалованный за последнюю четверть века даже самыми скромными похвалами, принялся за работу.

Ни он, ни жена и предположить не могли, что так, тихими шажками к Исидору приближается его запоздалая Болдинская осень.

Вскорости он написал еще две сказки. И тоже – не было бы счастья, да несчастье помогло. Исидор в очередной раз был уволен с временной работы и привычно (ибо не впервой) обратился на биржу труда. Работы это учреждение даже в лучшие годы никому не предлагало, но исправно выплачивало смехотворное пособие. Всё лучше, чем ничего! Правда, надо было раз в неделю приходить туда и отмечаться, отстояв очередь. Зато все остальные дни Исидор испытывал почти такое же чувство свободы, как в детстве, когда заболеваешь или просто прогуливаешь уроки. И ничто не мешало отдаться творческому процессу, превращая существование в Бытие.

Жена честно прочитывала все им написанное, но ее оценок сочинителю вскоре стало мало. Он показал рассказ и сказки трем из своих оставшихся от лучших времен приятелей. «Вот, сподобился вдруг», – говорил он, смущенно подхихикивая.

Реакция приятелей оказалась смешанной. Уже упоминавшийся ранее обладатель густого и убедительного баса, который «иерихонская труба», тексты одобрил. Но не столько их качество (об этом он умолчал), сколько сам факт написания. Зато другой, не имевший, впрочем, никакого отношения к изящной словесности, человек прямой и грубый, заявил без обиняков, что лучше Исидору искать себя в жанре научпопа. Третий читатель, всегда избегающий сколько-нибудь ясных формулировок, высказался в том духе, что всякое творчество есть благо, сославшись при этом на блаженного Августина.

Исидор после столь сдержанной реакции ощутил укол уязвленного самолюбия, но свои опыты не прекратил. Напротив, почувствовал позыв к большой форме. И тут ему попался отзыв на книгу, покорившую мир. Речь шла о знаменитом эротическом романе «Пятьдесят оттенков серого». Как можно было понять из статьи, реакция профессиональных критиков на произведение юной Эрики Джеймс оказалась столь же сдержанной, как и отзывы приятелей на его собственные труды. Но какое значение имеет реакция высоколобых, если в первый же год по всему миру было раскуплено аж 120 миллионов экземпляров книги? «120 миллионов! Это ж надо!» – восклицал он про себя. Тут и возникла идея – повторить подвиг Эрики. «Ну, пусть не 120, пусть только один миллион – ведь и это куча денег…» – повторял он, помимо собственной воли возвращаясь к своей мечте номер раз. Способности к стилизации у него когда-то имелись. Так за чем же дело стало? Отчего бы не написать эротический роман? Тема интересная. А несерьезность идеи даже может стать подспорьем. Не будет этой, как ее, гипермотивации… Правда, Исидор ничего, кроме набоковской «Лолиты» в этом жанре не читал. Ну, так что? Почитаю, а потом воспроизведу. Получится даже не стилизация, а тонкая пародия, взгляду простого читателя незаметная, но заставляющая одобрительно хмыкать читателя непростого. Конечно, надо придумать псевдоним, желательно со звучным женским именем. Не под своим же такое печатать?