Расклад рун
Шрифт:
– И вот он снова всех нас поразил, – провозгласил Оппенгеймер, – темой своего сегодняшнего доклада, каковая знаменует возвращение нашего гостя к своим истокам, к исконной почве, если слово «почва» может быть вообще применимо к Южной Океании.
Он сделал паузу, ожидая смеха в аудитории, но слова его были встречены гробовым молчанием.
– Сегодняшнее выступление нашего гостя также является, – продолжал Оппенгеймер с видом опытного актера, – в высшей степени волнующим, если не сказать вдохновляющим вторжением в область тендерных исследований. Леди и… гм… джентльмены, рад представить
Одна пара рук начала аплодировать. Все взгляды в аудитории обратились на Боба Доу из Канзасского университета. Его одинокие жалкие хлопки, в которых слышалось нечто из дзен-буддизма, затихли, как только Доу обвел взглядом присутствующих. Единственным другим звуком в зале было эхо от его собственных аплодисментов. Он поднял глаза к потолку, облизал губы и сунул руки под мышки.
Оппенгеймер сел справа от кафедры, и на кафедру взошел Карсвелл.
– Спасибо всем, почтившим меня своим присутствием, – сказал он, раскладывая листы рукописи.
Откуда-то из задних рядов донеслось шипение, долгое и злобное, очень напоминавшее змеиное. В зале воцарилась долгая страшная тишина. Все боялись пошевелиться. Карсвелл же даже глазом не моргнул.
– Мне прекрасно известно, что вы все обо мне думаете, – произнес он наконец, едва сдерживая улыбку. – Я знаю: вы думаете, что я… как бы точнее выразиться?… что моя лучшая пора прошла. Что я – вчерашний день. Что мне давно следовало бы свернуться, засохнуть, как опавшему листу, и позволить ветру постмодернизма смести меня и мне подобных с вашего пути.
– Вполне правильное сравнение, – раздался чей-то голос с передних рядов, за которым последовал смех, а за смехом еще более напряженная тишина.
Карсвелл улыбнулся, и даже сбоку, с того места, где сидела Вирджиния, его улыбка казалась не менее злобной и зловещей, чем то шипение, что раздалось незадолго до этого. Он поднял свой доклад – мой доклад, подумала Вирджиния, – зажав листы между большим и указательным пальцем, и продемонстрировал его хранящей гробовое молчание толпе женщин.
– Я здесь для того, чтобы поразить вас, – прошептал он.
Карсвелл сделал глубокий вдох, положил текст перед собой и перевернул титульный лист. Затем извлек из жилетного кармана пенсне и водрузил на нос.
В аудитории возникло какое-то движение, сопровождавшееся довольно громким шумом, что заставило его оторвать глаза от текста. Вирджиния тоже повернулась к залу и увидела, что лица всех женщин постепенно одно за другим обращаются в сторону кого-то, кто сидел в центре аудитории. Кто-то пытался встать, неуверенно поднимая дрожащую руку. Это была бесформенная, низкого роста дамочка в мешковатых слаксах, широком свитере и большущих очках. Бесцветные букли обрамляли округлое лицо, делая его похожим на маску.
– П… п… профессор Карсвелл, – заикаясь, произнесла Вита Деонне.
Она размахивала руками, не зная, куда их деть.
У Вирджинии перехватило дыхание, она чуть было не вскрикнула. Зал поплыл перед глазами. Она отвела взгляд, подавив желание взглянуть в сторону Беверли. Ей казалось, что она прекрасно понимает,
«Профессор Карсвелл, – скажет сейчас она дрожащим голосом, и в глазах ее появится блеск, свойственный только ей, – знаете ли вы, что джентльмен, сидящий за два стула от вас, не джентльмен вовсе?»
Все лица в зале повернулись в сторону Карсвелла, спеша увидеть, как он отреагирует на подобное вмешательство.
– Время для вопросов будет предоставлено позже, – сказал профессор Оппенгеймер, подчеркнуто повысив голос.
– Я… я… я… – настаивала Вита, тоже повысив голос, и, чтобы руки не дрожали, сжала их на груди, словно школьница. – Мне бы хотелось знать, почему в президиуме нет женщин?
В аудитории снова началось перешептывание, и Вирджиния тяжело, но с облегчением вздохнула. Она взглянула на затылок Оппенгеймера, затем через плечо на Беверли, встретилась с ней взглядом, многозначительно подняла брови, и Беверли подняла руку, сделав ей знак успокоиться.
Карсвелл же с видом небрежно-развязного светского льва облокотился на кафедру и изящным, артистическим движением откинул руку, зажав пенсне между большим и указательным пальцем.
– Как я вижу, аборигены заволновались, – сказал он. – Без сомнения, после вчерашнего ритуального жертвоприношения у них уже появилась жажда человеческой крови.
По залу пронесся хор из свиста и шипения, и Оппенгеймеру пришлось встать.
– Профессор, я попросил бы вас, – сказал он, обращаясь Карсвеллу дружески, но строго.
Затем повернулся к Вите, все еще стоявшей с насмерть перепуганным видом, ломая руки.
– Совершенно справедливый вопрос, профессор, – прокомментировал Оппенгеймер, произвольно присуждая Вите этот титул, так как она была ему совершенно не знакома, – однако, как мне кажется, его будет более уместно задать после того, как профессор Карсвелл закончит свой доклад.
Вирджиния облизала губы и бросила взгляд на дверь рядом с президиумом. Она в любой может сделать вид, что ей дурно, и броситься к дверям, зажав рот рукой. Отравление кусочком испорченного ананаса. Или просто спазмы. Все еще боясь смотреть в аудиторию, Вирджиния взглянула мимо Оппенгеймера и Карсвелла на Боба Доу, сидевшего в противоположном конце стола и дрожавшего всем телом. Пот катил с него градом, на рубашке появились бросающиеся в глаза пятна. Вирджиния чувствовала и сильный запах пота, который шел от нее самой из-под воротника рубашки. Впервые в жизни она поняла, как должен чувствовать себя парень вроде Боба Доу.
Сердце у нее забилось еще сильнее, и она рискнула, не поднимая головы, бросить в зал взгляд украдкой и только на первый ряд. Вирджиния увидела там целый строй из настоящих бой-баб, злобно взирающих на нее, – шесть молодых женщин с татуировками, в рваных джинсах, кожаных куртках и больших черных военных ботинках. Они сидели, скрестив руки и широко расставив ноги; одна из них, заметив, что Вирджиния смотрит на нее, сморщилась и послала ей некое подобие воздушного поцелуя сжатым кулаком и выставленным вперед запястьем. Вирджиния поспешно отвела глаза. Она прекрасно понимала их чувства. Ситуация становилась все более невыносимой.