Раскол. Книга I. Венчание на царство

Личутин Владимир Владимирович

... И все на одном году.

Царь принялся из народа муку толочь, лишив его внешней воли. Замкнулся смерд в себе и стал пестовать свободу в душе сокровенной.

* * *

... Нощию-то, де, вставай, матушка, не ленись на молитву, наказывал Аввакум еще до отсылки на Мезень. Де, не людям себя приказывай будить, но сама воспрянь ото сна, вздохни с восклицанием и скажи: «Господи, согрешила, окаянная, прости!»

Да нынче и без Аввакумовых уроков не спится боярыне Морозовой, не лежится, ровно бы кто подтыкает в бока и потчует клюкою; лишь глаза замгнешь, растянясь на клеклой рогознице, кишащей гнусом, и тут под ресницы невем откуда зыбкий огонь сольется, как отражение близкого пожара, да в самое мерклое нутро зачугуневшей от бессонницы головы, и давай там нестерпимо

припекать, не позволяя отдыха. И мысли скребутся, как мыши в запечке: де, как жить дале станешь, госпожина Федосья Прокопьевна, ведь бесы подступили к теремным окнам и разлеглись у дверного притвора, дожидаясь минуты. Иль в грешную еретическую церковь вернуться с покаянным поклоном, заради сына презрев страх Божий, иль на своем стоять до смертного конца, как то велит протопоп? Но и последнее – ужасы и страх, как призадумаешься в тишине опочивальни о грядущих страстях. Так и затомит ознобом живот, и потная дрожь кинется вдруг на лядвии и плюсны, и сердце обожмет стылыми обручами, и лоб осыплет мелким склизким пашеном. Подумайте сами, милостивцы: разве не страшно в костер-то взойти? Разве не дерзко?

... С ума не соступит, как палили дворецкого Исайю. Срубец собрали из тонкомера на Васильевском спуске невдали от рыбных рядов да обложили дровишки свитками бересты, древесным порохом да сосновой дранью, а после из застенки привели в цепях долговязого Исайю: в одной холщовой исподнице был и в белых же портах. Христовенький отважно держался, но глаза его были пусты и смертно слепы, будто присыпаны пеплом, голова же криво заломлена, как у больной птицы, и тонкий полуподковою рот вяло раскрыт, как черная могильная ямка.

Федосья в первых стояла возле казни, зачем-то жадно ловила взгляд страдальца, вроде бы примеряя участь его на себя, ждала последних слов иль благословения, но мученик был, как стень; он бесплотно вошел внутрь, волоча за собою цепь, и когда подпалили срубец и пламя вспыхнуло с жаркой силой, то бревешки вдруг как бы расступились, разъятые невидимой рукою, просветились насквозь, как вощеная бумага, и любопытной толпе показалось искрученное муками тело Исайи и воющее, исковерканное огнем лицо с вытекающими наружу глазами.

И воп мученика до сих пор в ушах стоит.

Эх, смерть не так страшна, как те крайние минуты ожидания, пока-то Господь примет к себе несчастную душу.

Претерпевший же до конца да спасется.

Однажды спросила Морозова притаенным голосом у матушки Меланьи, что ночует в чулане под боком у Федосьи: де, что со мной деется такое худое, чему слов не сыскать? И ответила старица духовной дочери: де, беси в ограде веры норы точат истиха, а ты их поманываешь.

Вспыхнула Федосья, посчитав речи старицы за злой навет, да вовремя язык прикусила. Неча на зеркало пенять, коли рожа крива. Были, были промашки, дала сатане отступного, явила дьяволу мизинца куснуть, да едва и не погинула.

Приплелся незваный братан Федор Ртищев, царем наслан, рожком сатаниным прямо из Комнаты, чтобы умаслить сутырливую несносную бабу. Регочет да квохчет боярин, пришептывая, лоснясь широким бабьим лицом: де, Федосья, сестреница чтимая, ты только окстись щепотью хотя бы невзаболь, понарошке, а царь отобранные поместья назад вернет. Он тебя любовью своей окутает, как ангел воздусями, и сыну твоему откроется ширь во все концы. Хоть Ивану-то Глебычу не засти света любовного, пусть потчуется от жизни пряженьем да перепечами, а не гнилым сухарем. Куда толкаешь пестуна своего одинакого? (Это пригрозил, уже не стерпел гость.) Потомилась Федосья и, польстясь речами теремного шептуна, пошла к архимандриту Чудовскому Иоакиму и при митрополите Павле в крестовой палате осенила чело поганой щепотью, вроде бы признала церковные новизны. И верно: не замедлил государь, на радостях все отнятые прежде вотчины вернул, празднуя тихую победу с ближними своими. А с Федосьей вдруг худо приключилось: вернулась в домы, голову вскружило нечаянно, обнесло, черева наполнились тошнотою, словно бы стоялой болотной воды опилась в июльскую жару, и как пала, корчась, на пол, так два дня и не приходила в чувство. Очнулась, осенилась верным отеческим знаменем, и сразу будто потом пробило всю, омыло нутряным целебным жаром каждую мясинку, и как рукой сняло ту хворь.

Эх, женское сердце,

что храм непокровен, до одного ветру стоит. Поддалась на льстивые уговоры навадников, а теперь того греха век не замолить. Ну, то было до того времени, как с Христом обручилась. И апостол Павел колыбался в сомнениях, как морская волна.

Невольно средь ночи воспрянешь, да триста поклонов отобьешь и семьсот молитв прочтешь, вспомня тут и пустозерского ругачкого сидельца, и бабу егову Настасью Марковну, что ныне с дитешонками в земляную яму вбита.

... А зимняя ночь ох дол-га-а! Сто раз с боку на бок перекатишься, а свету небесного никак не высеется на стеклине. Покряхтывает в чулане старица Меланья, тоже не спит, бодрствует верная стражница, пасет боярыню от греха. Матуш-ка-а! да я бы тебе свои пуховые перины устелила под ребрышки, кабы ладно стало болезным косткам твоим; да ведь ты, наставница, железной монастырской ковки: с ногтя наешься, с шила напьешься: хоть орду бесов выставь противу тебя на рать, не перешагнуть им твоего тщедушного тельца.

Мигают лампады под золотым распятием. Неразобранная постель – как домовина, укрытая пеленами. Окно – будто чугунная кладбищенская плита с вязью морозных письмен. Крещенские посидки отбыла Русь, отыграла святки и ночные бдения, и охальные игрища, и языческие гадания; нынче масляных приспехов бы дождаться да ледяных горок, а там потуже затягивай гасник, чтобы не слетели портки, и решительно заступай в пост, бдя зыбкую, податливую ко греху душу свою.

Манит Федосью стеклина, забранная репьями в медную ячею; за окном Москва спит и бодрствует, и злодействует, и строит козни. Чу! вроде помстился свет кострища, желтым мазнуло по окну и всполошливо затрепетали отблески пламени. Господи, и неуж середка ночи кого жгут? Приникла к оконнице, соскабливая ногтем пушистый знобкий иней, оттепливая черную проталинку; напряглась ждущим глазом в ночь, чтобы в ней, как в крещенской иордани, разглядеть своей участи.

Ой, Федосья! очнися, ведь окно твоей опочивальни не на Кремль смотрится, а в свой же двор, на челядинные изобки и конюшни, и если почудился тебе свет, то, верно, из дворни кто, запаля лучину, шагнул за угол к ближнему сугробу, чтобы в мороз не ползти в заход. Иль сторожа привратная качнула фонарем, давая весть о себе.

Но отчего на душе так жутко стало и шею стянуло обручем, словно на загорбок уместился, цапаясь когтями, ночной анчутка? Дверь из чулана мягко, вкрадчиво скрипнула в жиковинах, послышались шаркающие бестелесные шаги, колыбнулось пламя свечи. И не оглядываясь, вестимо Федосье, что, не спросясь, без зова, вошла в опочивальню старица. И ко времени: чует матушка, когда дитяти скверно на душе.

Шепотом прочла Меланья «Отче Наш», у образа Богородицы подождала, когда обернется, позовет боярыня. У госпожины свои хотения, свои мысленные заботы. Закоим без нужды заступать в чужие владения? Не дождалась знака, кашлянула наставница и, встав за спиною боярыни, спросила участливо:

– Что, матушка моя, аль не спится другорядь? Иль худое что заснилось? Иль масляных олабышей не погнушалась даве, и сейчас в утробе печет?

Говорила, не дожидаясь ответа. Да и закоим он середка ночи, когда внемлешь лишь Божьему гласу. Крохотная, как подросток, в синем повойнике с кустышками, седые кудельки повыбились по-над лопушистыми ушами, ручонки, как гусиные лапки, скрещены на тряпошной груди поверх кедрового креста, присланного из Пустозерья от тюремных сидельцев. Приблизилась под плечо боярыне, просто, доверчиво вглядывалась в московский мрак, но ничто не ознобило ее душу.

– Иль поблазнило?.. Всмотрися, матушка, пуще. Невзаболь ли костры палят и человечиной пахнет?

Меланья участливо вздохнула, понарошке всмотрелась в ночь: а что увидишь в январскую глухую пору? Лишь у ворот бродит стража с фонарем, да в каморе у Стефания расслабленного тлеет негасимая свеща.

– Примстилось, госпожина. Вот те крест. Ты, доча, думы-то откинь прочь. Они и здорового человека сокрушат, кинут в стень.

– Боюся... Аж ознобит ино, как раздумаюсь. По мне струбец на Болоте ставят, а я не готова. Не смерти боюся, нет, а боли, – призналась Федосья. – Вдруг не сдержуся и завоплю по-коровьи. Как мученик Исай даве на Болоте. Некрасиво так-то орать, – добавила строго, упрекая кого-то, и надолго замолчала.