Раскол. Роман в 3-х книгах: Книга II. Крестный путь
Шрифт:
Назад лошади бежали неровно, спотычливо, крехтая селезенкой; сани встряхивало на ухабах, избушку кидало по мерзлым оковалкам, словно бы патриарший поезд свернул на иную дорогу, исхрястанную тяжелыми возами. Много ли времени минуло, когда патриарх, алкая власти, растревожил службу в Успенской церкви; и вот еще солнце не выпросталось из постелей, а уж он, будто вор порубежный, мчит в обрат.
Как бы причудилось все, словно в дивном сне наснилось; стоит лишь повернуться на рундуке на другой бок, отворить глаза – и ты по-прежнему в Отходной пустыни возле печи, истовый молебник, лишь на мгновение замгнувший очи.
...Да нет, правда все, правда. Вот и пальцы в меховой рукавке отерпли, сжимая
«Отымите! Попробуйте, схитники! Так вам и дался!..»
От внезапного гнева кровь кинулась в голову, и Никон почувствовал, как загорелись щеки. «Господи, пусть отзовется ему на этом и том свете!» – мстительно воззвал патриарх, проклиная государя.
И вдруг, как просверк молоньи, догадка осенила Никона. «Но зван ли верно? Не сыграл ли Никита Зюзин со мною злую шутку, чтобы вовсе погубить меня? Иль по ребячьей душе завлек меня в сети? Любовию своей погубил, злодей».
В монастырском селе Чернове, где остановился патриарх на отдых, догнали его царские гонцы Павел, митрополит Крутицкий, да окольничий Родион Стрешнев, да дьяк Алмаз Иванов; прибыли они по государевой посылке, чтобы заполучить посох святого Петра.
Митрополит Павел принялся уговаривать Никона, но патриарх ответил: «Тебя я знаю в попах, а в митрополитах не знаю и посоха тебе не отдам. Хоть и приступаете вы ко мне, как воинская спира до Христа, но я вас не боюся. Ступайте обратно и доложите государю: де, Никон патриарх посоха не отдаст, потому что некому отдать... А к Москве я приезжал не самовольно, но по вести...»
Со зла, с горячки, с недоумения и обиды промолвился. И предал боярина Зюзина. «А что! сам хорош! Задумал с патриархом в прятки играть. Смирением и любовью вкрался в сердце инока, как шпынь, и замутил его. Экую штуку удрал». Еще сгоряча-то бился со спосыланными, вроде бы хранил тайну, но внутри-то уже сдался. Уцепились послы, что гончие псы, что английские британы, и до той поры не слезали с патриарха, пока не ослаб он: «Вам не скажу, а открою тем, кому великий государь укажет».
Срочно погнали весть царю, и тот велел вновь допрашивать патриарха, и если посох не отдаст и про весть доподлинно не скажет, то они, царские посланные, в ту же ночь отписали бы к государю, а сами до указа не выезжали бы из Чернева и Никона не выпускали.
Услышав об этом, Никон значительно сдался, полез в дорожную кису, достал письмо и принялся сам читать. И лишь после долгих уговоров, с пятого часа дня до одиннадцати ночи, объявил, что и посох, и письмо пошлет к государю со своим архимандритом Герасимом. И уже с совершеннейшим смирением добавил: «Я обещаю, что на патриарший престол великой России не возвращусь, у меня и в мысли того не было. Только повелел бы великий государь быть мне в монастыре, и новопоставленный патриарх не имел бы надо мной никакой власти, а имел бы меня за брата; да мне бы ведать Воскресенский, Иверский и иные приписанные к ним монастыри; да не оставил бы государь своей милости ко мне в потребных вещах, чем бы мне пропитаться до смерти, а век мне уже недолог, и теперь мне уже близко до шестидесяти лет...»
И в ту же ночь девятнадцатого декабря за два часа до света царские посланные прибыли в Москву и поднесли государю посох чудотворца Петра и письмо, писанное к Никону. Посох был тут же отнесен в соборную церковь и поставлен в прежнее место, а письмо прочитано пред всем священным собором. Оказалось, что послал его преданный Никону боярин Никита Алексеевич Зюзин. От имени царя и его семейства приглашал он Никона приехать в Москву. Зюзин, которому показали письмо, тут же сознался во всем...
Третьего февраля Никиту Зюзина потребовали для допросов на пытку, и жена его Мария, только услышав об этом, вскрикнула и тот же час скончалась. На пытке Зюзин повторил прежние свои речи, что писал Никону сам собою, ни с кем не мысля, и никому про то не ведомо.
И бояре приговорили Зюзина к смертной казни. Но государь по просьбе детей своих Алексея и Федора отменил приговор и велел сослать Зюзина в Казань на службу, а поместья его и вотчины отдать в раздачу.
Выдал Никон преданного ему человека безо всякой нужды; и боярина погубил, и себя тем не оправдал.
Часть шестая
Глава первая
Посему кто плачет о грехах своих, тот в слезах своих приносит Богу, как благоприятную жертву, пот своего сердца и кровь своей души.
...Стоячие напольные часы в ореховом влагалище, подарок покойного деверя, пробили полночь. Матерая вдова бояроня Федосья Прокопьевна Морозова подняла беспамятную голову; от подоконья по полу тянуло стылым сквозняком, теплые токи от ценинной, жарко натопленной печи обтекали верхом, над головою; шелковые завесы у резной кровати прогибались, словно бы за пологом блуждала гибельная рука, перебирая складки китайской камки. В окна луна светила, как камень-яспис. Бояроня привстала на колени, уже пробудившись вовсе, просунула голову в шатер, расписанный травами; пуховая, высоко взбитая перина не тронута, перьевое одеяло отогнуто углом, льняные простыни похожи на ледяную кулижку, полосатое бумажное сголовьице торчком, не вымято, не ослежено...
Почудится же немилосердное! Господи, помилуй... На полных руках остудная дрожь высыпала мелким пшеном. «Экая ты трусиха!» – укорила себя Федосья и, опомнясь, снова повалилась на пол, на жесткую рогозницу, накрылась холостяной ряднинкой, подсунула кулак под голову. Эх, кабы кто из челядинников прознал, как почивает их госпожа, царицына свойка, наезжая теремная бояроня. Смеху-то бы втай да прыску в кулак! Не вем чему слепо улыбнулась Федосья, представив, как уливаются сенные девки.
В пятом часу ночи опочнула, и вот оно, недремное око, опять запозывало, совестью его кличут: де, подымайся, матерая вдова, хватит бока пролеживать, откажись, милостивенькая, чертей тешить, ибо неспания ночные верстаются верному в число добрых дел.
Что-то же в бок толкнуло? Вроде бы худой сон наснился: собачья голова шершавая и в шерсти, и она, Федосья, ту звериную морду целует и обнимает. Тьфу, нечистый. Воистину много бесу помощи в женах; это сеть сотворенная.
Недолго тешилась утица за пазухой у селезня. Убралися, царствие им небесное, в очередь и деверь Борис Иванович Морозов, а после и благоверный Глеб Иванович. Закрылись в повапленную скудельницу и всю тщету земную, всю славу мира сего – и сладости и утехи обильные, яства и питье, рабичишек и холопишек, многие дворишки и портища алтабасные, золотишко и рухлядь неисчислимую – оставили за гробовой доскою; вот и тянись, супружница, пестуй гобину, копи приплоду, охичивай царствие свое, управляй животом и наделком, матерая вдова, – и все лишь за-ради сына одинакого Ивана Глебовича. Кабы не сын, дорогой мизинчик, нынче бы затворилась в монастырь: много ли нажилась в миру, – жадно ли опилась его прелестями, но как бы через край хватила из той братины хмельного меду. И что дальше-то смыслу толочь череду дней? разве сыщутся те земные украсы, что встанут вровень с горним Сионом, жилищем обетованным и превечным, где триста лет покажутся за один день? Так Господь постановил: жить тебе, Федосья, плотскими прелестями тридцать лет, а как испытала заповеданное гобзование, то и замири утробу, иссуши плодильницу, чтобы душу свою спасти.