Расколовшаяся Луна
Шрифт:
Возможно, Тильман был бы своего рода доказательством. В конце концов, мы ведь пережили это приключение вместе. Он видел Тессу, даже почти был ею атакован. Он отвез меня в лес, к битве, даже если саму битву он не видел.
Это досталось мне одной - опыт, от которого я бы с удовольствием отказалась. Только я знала, какая жестокая сила дремала в Тессе. Исключая Колина. Колин тоже знал это, но он плавал где-то в океанах.
Да, Тильман мог бы помочь мне отличить сон от яви. Но он предпочитал притвориться, будто бы мы знакомы только мимолетно. Даже хуже: последние недели он даже не ходил в нашу школу. Перед Рождеством я видела его в последний раз. Мы встретились на перемене, вблизи мусорных контейнеров. На
– Привет, Эли, - сказал он, чтобы потом, не глядя на меня, пройти мимо. Он приветствовал меня; я не могла обвинить его в том, что он меня игнорировал. Но мои попытки поговорить с ним о том, что нас связывало - свидание с Тессой - каждый раз с треском проваливалось. Он блокировал разговор. Почему - я не знала. И когда после бегства Колина прошло несколько недель, мне стало ясно, что Тильман и я в действительности не знали друг друга. Мы пережили вместе экстремальную ситуацию. Тем не менее, этого было мало, чтобы можно было говорить о дружбе. Это было как раз то, что теперь он мне демонстрировал: мы были всего лишь случайными знакомыми. Ничего больше.
С нового года я даже больше не знала, куда он делся. Господина Шютц, который оказался отцом Тильмана, я не решалась спросить. Почему-то мне было стыдно расспрашивать моего учителя биологии о его сыне. Кроме того, оба почти не общались друг с другом. Может быть, этим я только потревожу старые раны.
Нет, не было никакого доказательства, не считая две записки и два письма, которые написал мне Колин. Четыре листка бумаги, которые я вскоре после его исчезновения положила в маленький металлический ящичек. Ящик я поставила на шифоньер и сдвинула его подальше в угол, так далеко, что я не могла его больше видеть, так как я не была уверена, что смогу прочитать эти строчки снова. Я хотела подождать, пока мое сердце больше не будет таким израненным и все трещины и порезы не начнут заживать. Но они не заживали. Они только зарубцовывались, и хватит лишь одного потрясения моей души, чтобы они открылись и начали кровоточить.
А теперь, теперь у меня появилось опасение, что никакого ящика на шифоньере нет. Что эти письма были только еще одним блуждающим огоньком сознания, моего полного галлюцинаций лета.
Открытый, честный разговор с мамой, вероятно, будет лучшим доказательством, которое я вообще смогла бы найти, так как мама ничего себе не воображала. Это я точно знала.
Тем не менее, я этого не хотела, так как существовало два варианта объяснения, из которых один был возможен, как и другой: или я узнаю из нашего разговора, что Колина никогда не существовало, во всяком случае, он был не Колином, а простым психопатом, что Тесса была кошмаром, а я на была грани того, что сойду с ума. Другой вариант тоже не придавал мне мужества. Он означал, что весь этот вздор о Марах был правдой, Тесса существовала, а папа из-за нее исчез. Нет, не из-за нее. А из-за меня. Потому что я пошла против моих родителей, чтобы снова и снова видеть Колина, вопреки их запрету, и этим привлечь Тессу. После чего мой папа посчитал своим долгом предать Тессу. Он сказал Колину, что она на пути сюда. Я и никто другой устроила все это. Мысль об этой вине я так же не могла вынести, как и представление о том, что мое лето с Колином было фантазией.
Даже моя любовь к нему не была доказательством. Я и в Гришу была влюблена при том, что он никогда не существовал. Был мальчик с его именем, который ходил со мной в одну школу, это да. Но он не имел ничего общего с тем парнем, который посещал меня во снах и сновидениях. Тем не менее, я любила его. Я думаю, я способна на это, влюбиться во второй раз в выдумку. На это у меня, очевидно, был талант.
– Ладно, ты не хочешь говорить. Но я собираюсь кое-что предпринять, - вырвал меня спокойный голос мамы из терзающих меня размышлений.
– И что же ты собираешься предпринять?
– зашипела я.
– Если сказать честно, мне все равно. Главное, что я дальше не буду пассивно ждать. Во всем этом я ненавидела ожидание больше всего, и я все еще продолжаю ненавидеть его. Завтра я сообщу обо всем в полицию.
– Полиция..., - я сухо рассмеялась. Мучительно медленно я повернулась к маме. Она сидела бодрая с выпрямленной спиной на краю моей кровати и внимательно на меня смотрела. Ее мягкие каре-зеленые миндалевидные глаза слегка светились в полутьме. Она выглядела отдохнувшей. Я никогда не видела ее такой отдохнувшей, и, из-за неожиданного порыва, мне захотелось обвинить ее в этом. За то, что она спит, в то время, когда нас должен беспокоить вопрос о том, жив ли еще папа. Я с трудом поборола гнев. Мама всю мою жизнь не могла спать должным образом, потому что подсознательно боялась, что папа украдет ее сны. Она никогда не говорила об этом, но я и так знала. И это было естественно, что ее тело теперь наверстывало упущенное то, в чем восемнадцать лет ночь за ночью ему было отказано.
– Да, полицию. Может, он попал в аварию, при которой все его документы потерялись. Теперь беспомощно лежит в какой-нибудь итальянской больнице и только и ждет того, что кто-то справится о нем.
Я остановилась, и кровь бросилась мне в голову. В больнице? Из-за аварии? Это звучало слишком нормально. Тогда мне действительно только все пригрезилось.
– Или может быть, - мама откашлялась, и у меня тоже внезапно появилось такое чувство, что я не могла больше говорить, не говоря уже о том, чтобы дышать, - Они похитили его из мести.
– Они, - повторила я хрипло.
Мама кивнула.
– Нам нужно все остальное вычеркнуть, прежде чем мы сами что-то предпримем. И я прошу тебя поддержать меня в этом. Мы остались вдвоем, Эли. Не бросай меня одну в разговоре с полицией.
Мама была, как всегда, собрана, но в первый раз я услышала голый страх в ее голосе. Я отошла от окна и села на безопасном расстоянии от нее, в изголовье кровати. Я не хотела, чтобы ей пришла в голову идея обнять меня. Любое прикосновение было бы слишком. Мою кожу покалывало от напряжения, и было чувство, будто кто-то дергает за до отказа натянутые веревки, исходящие от моего сердца.
– Елизавета, - сказала мягко мама.
– Я позволила тебе спокойно закончить гимназию. Я не хотела обременять тебя. Ты была больной перед Рождеством, и я горжусь тем, что, несмотря на это, ты справилась и все выучила для письменных экзаменов. Но мы должны действовать. Ты понимаешь это?
Я снова кивнула, не в силах ответить ей. Значит, все зашло уже слишком далеко. Теперь мы с мамой официально решили, что с папой что-то случилось. И это только вопрос времени, пока кто-то не станет утверждать, что эта была моя вина... Я мельком взглянула на нее. Я не смогла обнаружить в ее взгляде какие-то скрытые упреки. Но во мне они кипели постоянно.
В одном она определенно была права: мы остались только вдвоем. Мой брат Пауль уже давно покончил с этим и решил, что эта история с Демонами Мара его отца была вздором и симптомом начинающегося безумия. Он не верил ему. Сам папа пропал. Остались только мама и я. Мама знала о папиных шрамах на спине и она яснее всех ощутила произошедшие с ним изменения, чем любой другой. Она наблюдала за тем, как из человека он стал полукровкой.
Но я, я спала в объятиях Камбиона и своими губами касалась его прохладной кожи. Я прислушивалась к рокоту в его теле, потеряла себя в его воспоминаниях и позволила ему целовать - нет, съедать слезы с моих щек. Я последовала за ним в битве и наблюдала за тем, как он пытался победить Мара, который был пугающе сильнее и коварнее, чем я когда-либо считала возможным. И этот Мар был его собственной матерью.