Расписной (Адрес командировки - тюрьма)
Шрифт:
– Хватит базарить, отбой! – крикнул дежурный конвоир.
Вагон набирал скорость.
Глава 4
ПО ЗАКОНАМ ТЮРЬМЫ
Владимирский централ славится строгостью порядков на всю Россию. Это не обычный следственный изолятор, не пересылка, которые хотя в народе и зовутся тюрьмами, но на самом деле ими не являются, а служат для временного содержания следственно-заключенных и идущих по этапу транзитников.
Это настоящая тюрьма, «крытка», здесь мотают срок те, кто приговорен именно к тюремному заключению и обречен весь срок гнить в четырех стенах без вывода на работу. Особо опасные рецидивисты, переведенные из колоний злостные
Во всем Союзе тюрем – раз, два, и обчелся: Ташкентская, Новочеркасская, Степнянская, всего тринадцать, чертова дюжина, и это недоброе число символично совпадает с их недоброй славой. Но Владимирский централ даст фору двенадцати остальным.
Это почувствовалось еще в вокзале [55] . Два здоровенных прапорщика встречали каждого выпрыгивающего из автозака хлестким «профилактическим» ударом резиновой палки. Расписному удалось повернуться, и удар пришелся вскользь. Потом начался шмон.
55
Вокзал – просторный зал, где осуществляется приемка и оформление поступивших в тюрьму арестантов
– Боков, Галкин, Старкин, Вольф, Шнитман – к стене! Руки в стену, ноги расставить! Шире! Дальше от стены! Стоять!
Разбитый на пятерки этап подвергся жесточайшему прессингу и тщательнейшему обыску. Немолодые, с невыразительными лицами обысчики в замурзанных белых халатах и резиновых перчатках на правой руке заглянули и залезли во все естественные отверстия человеческих тел, досконально осмотрели и перетряхнули всю одежду, прощупали каждый шов.
На пол со звоном посыпались надежно спрятанные булавки, иголки, бритвенные лезвия, заточенные ложки и супинаторы, беззвучно падали туго скатанные в крохотные шарики деньги, косячки «дури», микроскопические квадратики малевок. Волк подумал, что сейчас лишится своего амулета, но грубые пальцы не прощупали сквозь толстую ткань арестантской куртки нежный клочок ваты со следами губной помады.
– А это у тебя что? Торпеда? Ну-ка давай ее сюда…
Пожилой обысчик, словно опытный рыболов, натянул веревочку, торчащую между прыщавых ягодиц Галкина, подергал то в одну, то в другую сторону, определяя нужный угол, и резким рывком выдернул на свет божий полиэтиленовый цилиндр с палец толщиной.
– Гля, Петро, якой вумный, – буднично сказал он соседу. – Заховал в жопу, и усе – нихто не найдет…
– Они все… Не знают, куда пришли, – не отрываясь от своего дела, пробурчал тот.
– Давай, начальник, оформляй карцер! – тонким голосом потребовал Галкин. Лицо его пошло красными пятнами.
– Да уж не боись… Кондей от тебе не уйдет, – пообещал пожилой.
Галкин нервно кусал губы, со лба крупными каплями катился пот. Потеря торпеды, скорей всего с общаковыми бабками, – дело не шутейное. Оформят акт – все списывается на волчар-вертухаев, подловивших честного арестанта. А вот если менты заныкают и втихую раздербанят общак между собой, тогда Галкину труба дело. Надо гонять малявы по камерам, искать свидетелей, а не найдет – запросто может оказаться в петушином кутке! Так что карцер ему – в радость и избавление.
– Ну ты, пошел сюда! Все остальные на коридор!
Шкафообразный прапор затолкал нарушителя режима в низкий дверной проем, его сотоварищи погнали остальных по длинному коридору, ведущему в режимный корпус.
– Я не понимаю, что плохого в идее сионизма? Евреи хотят собраться вместе и одной семьей жить в своем государстве. Кому от этого плохо? Почему их надо преследовать?
Лицо Шнитмана выражало крайнюю степень негодования, как у примерного семьянина, которому в присутствии жены предложила свои услуги уличная проститутка.
– Разве я работал не так, как другие? Любой директор оставляет себе дефицитный товар, нет, не себе – уважаемым людям. Любой директор должен находить общий язык с проверяющими – и с ОБХСС, и торгинспекцией, и санитарными врачами… Надо строить человеческие отношения: подарки, угощения, в ресторан сводить, к отпуску путевку достать… А где на все на это взять деньги? У меня оклад сто сорок рублей, хотя я был директором сразу двух магазинов!
– Как так? – удивился Расписной.
После того, как он заступился за Якова Семеновича в вагоне, тот проникся к нему симпатией и доверием. Вначале Волк думал, что расхититель социалистического имущества и изменник Родине кормит его салом и колбасой в надежде на дальнейшее покровительство. Но оказалось, что этот фуцан и лох, этот первоход с голимыми статьями и так пользуется в тюремном мире невидимой поддержкой. В хате ему выделили место хотя и не самое козырное, но достаточно хорошее, рядом с углом людей.
Саня Самолет из соседней камеры орал на решке [56] и рассылал малявы, требуя разбора с фуфлометом, но, хотя он и был известным блатным, никто его не слушал и никаких разборов не затевал. А через пару дней Самолета до полусмерти избили в прогулочном дворике, и он вообще заткнулся. В тюремном Зазеркалье понятливость помогает сберечь здоровье и выжить, поэтому все правильно оценили происшедшее и к Якову Семеновичу стали относиться внимательно и уважительно, как на воле продавцы относились к своему директору.
56
Кричал через решетку, обращаясь ко всей тюрьме
– Вот так! – Яков Семенович молодецки улыбнулся. – Один магазин нормальный, на двенадцать торговых мест, а второй – филиал, маленький – всего три продавца. Его никто не проверял, а весь дефицит через него и уходил! Но это тоже непросто, не само по себе, все надо организовать, начальству лапу помазать, ну как обычно… Продавцы мне, я – в торг, из торга в управление и дальше по цепочке. Если бы я не собрался уезжать в Израиль, так бы все и шло как по маслу. А тут сразу ревизия, и налетели все кто мог… Так что я восемь лет строгого не за хищения и взятки получил, а за сионизм!
Вольф ничего не ответил. Это походило на правду. Но какое отношение к сионизму имеет известный «законник» Сеня Перепел, оказывающий в тюремном Зазеркалье могучую поддержку осужденному Шнитману?
– Так ты, выходит, политический? – усмехнулся местный пахан – медлительный кривобокий Грабитель Микула. Он не был авторитетом, и его поставили смотреть за хатой потому, что никого с более серьезной статьей здесь не оказалось. Недавно в корпусе началась покраска, камеры перетасовали и в сто восемнадцатую набили всякую шелупень. Грева, естественно, поступало меньше, зато жизнь шла тихо и спокойно. Сейчас Микула лечил ногу – жег бумагу и сыпал горячий пепел на безобразную красную сыпь между пальцами. Зэк, похожий на скелет, растирал черные хлопья по больному месту, второй – с тупым грушеобразным лицом – подставлял вместо сгоревших новые клочки бумаги. Третий из пристяжи – то ли бурят, то ли калмык – аккуратно скатывал в трубочку расстеленную на столе газету. У окна Резаный и Хорек резались в карты, Драный и Зубач стояли рядом, наблюдая за игрой.