Расплата
Шрифт:
— Пожалуйста, не вините себя ни в чем, Уильям. Все это произошло совершенно случайно. Рана была в ее душе до приезда в Нью-Йорк. Такова натура Кельтум.
— Как бы то ни было, я отослал ее домой вполне готовой для совершения подвигов во имя Бухилы.
— А вы не понимаете, что она находит в нем и в его движении? — тихо вздохнул Сиди Бей. — Возможно, я тоже не понимаю. Когда я приехал сюда, у меня и в мыслях не было ничего подобного. Но молодежь больше не верит моему жизненному опыту. Они злые. Нетерпеливые. Готовы взяться за что угодно, пойти за кем угодно, лишь бы им
Билл бросил взгляд на дверь в кухню.
— И вы думаете, Бухила способен дать им это? — шепотом спросил он.
— Я-то, возможно, и не думаю так, но им кажется, что он выполнит свои обещания. Вот в чем разница. Скажу только, что с тех пор, как Кельтум сблизилась с ним и прониклась его идеями, она стала примерной дочерью. Я понимаю, это эгоизм, но, когда она жила так, как живут современные молодые француженки, мы очень редко видели ее дома. Теперь же она все время с нами и заботится обо мне. Только не в то время, — тут в его глазах снова сверкнула ирония, — когда уходит служить своему обожаемому имаму.
— Нет худа без добра, Сиди Бей. И я рад этому. Но как она пыталась помочь Ахмеду? Втягивала его в секту?
— Вы хороший человек, как сын для нас, — вздохнул Сиди Бей, — но принадлежите тому миру, который стал своим и для Ахмеда, а не нашему. — Он очертил рукой круг, включивший в себя, по-видимому, не только комнату, квартиру, но и соседские дома, жилища всех североафриканцев, оказавшихся во Франции. — Во многих отношениях Ахмед был очень сильный и энергичный, а честолюбие помогло ему многого добиться в своей профессии.
— Это действительно так, Сиди Бей.
— Мы часто говорили ему об этом. — Старик прикрыл глаза, словно его настигла волна боли, сдавленный стон прорвался сквозь стиснутые зубы. — Но у него были слабости, льстецы поработили его. Ахмед вырос не у нас, не в нашей семье. Я понимал это и очень страдал. Но я знаю, что такое борьба за существование в чужом мире. — В его голосе прозвучала тоска. Билл еще крепче сжал его руку. — А Кельтум… она жестче брата. Она считала делом чести спасти его от чего-то. Думаю, от самого себя, — произнес он с вымученной улыбкой. — Весь его мир казался ей гнильем, развращенным деньгами и наркотиками.
— И я в том числе?
Сиди Бей чуть кивнул головой, словно извиняясь.
— Но сердце-то у нее золотое. Я не утверждаю, Уильям, но мне кажется, что она во многом ошибается. — Он порывисто приподнялся на локте. — Хотите посмотреть на Ахмеда?
Билл отпрянул: слишком неожиданно прозвучал этот вопрос. Трагический взгляд Сиди Бея вонзился в него, отрезав путь к отступлению.
— Вы хотите, чтобы я посмотрел на него?
— Да, Уильям, хочу.
И с неожиданной для его немощного тела энергией Сиди Бей ухватил Билла за руку, спустил ноги с дивана и, не обращая никакого внимания на мольбу, застывшую в широко раскрытых глазах жены, обхватил рукой плечи Билла и поднялся на трясущихся ногах. Постоял несколько мгновений, отдышался и, шаркая ногами, побрел в комнату, когда-то бывшую спальней Ахмеда.
Войдя в полутемное помещение, Билл был потрясен обилием цветов. Лагерфельд, Лакруа и дюжина других имен модельеров и портных, известных во всем мире, виднелись на фоне огромных, по плечо, букетов, стоявших вдоль стен. Лилии, перевязанные лентой, от Катрин Денев. Билл взглянул на Сиди Бея, тот чуть пожал плечами.
— Это я настоял, Кельтум была против. У нас совсем другие обычаи, но эти люди были друзьями Ахмеда, — вялым жестом он показал на цветы. — Они имеют право выражать свои чувства по-своему. А чтобы обратить весь мир в ислам, у меня уже не хватит времени, — криво усмехнувшись, прибавил старик. — Пойдем посмотрим на моего сына.
Он повел Билла по узкому коридору, образованному букетами цветов, туда, где в центре комнаты, освещенной двумя лампами под колпаками, стоял на козлах открытый гроб. Приблизившись к нему, Билл увидел, что это был простой ящик, сбитый из грубо оструганных досок, ничем не отличавшийся от упаковочного. Внутри не было никакой обивки — ни стеганого атласа, ни даже жалкого подобия постельного полотна, употребляемого провинциальными гробовщиками. Тело Ахмеда было обернуто в пелены из простого белого хлопчатобумажного материала, так, что были хорошо видны его очертания.
Билл молча стоял, поддерживая Сиди Бея. Господи, как же не соответствует этот простой гроб великолепию венков, ошеломленно думал Билл, как много их пышность говорит о тех, кто их прислал, и как мало о покойном. Проведенные во Вьетнаме годы выветрили из его сознания само понятие о таинстве смерти. Мучительная и преждевременная или безболезненная и своевременная, она была будничным и неизбежным событием. Горе и печаль несла она с собой, и это было естественно. Но при чем здесь цветы? Возможно, мусульманский обычай ближе к истине. Покойников обертывают в пелены и погребают. Просто и быстро. Три дня их оплакивают, а потом живые возвращаются к своим обязанностям.
Сиди Бей мягко, но настойчиво подталкивал его к гробу, стоявшему под углом к двери, а изголовье было сориентировано через угол комнаты на Мекку, лежащую, как было известно Биллу, в трех тысячах миль отсюда.
Он увидел темные влажные пятна под гробом, испугался и отпрянул, но потом понял, что это была простая вода, и успокоился. Лишь совсем недавно тело отдали семье. Исламский обычай требует, чтобы покойников обмывали мужчины, но Сиди Бей болен и немощен, и поэтому печальный обряд выполнили профессиональные обмывальщики, те самые мрачного вида мужчины, с которыми Билл столкнулся на лестнице.
И снова Сиди Бей, подталкивая Билла к гробу, заставил его вернуться мыслями к усопшему. Тяжело опираясь на Билла, старик наклонился над закрытым пеленой лицом Ахмеда и, взявшись за угол, медленно, осторожно отвернул ткань.
Билл снова отпрянул, из его груди невольно вырвался стон. Старик разжал руку и, опираясь на угол гроба, внимательно вглядывался в искаженное лицо Билла. Слезы текли по его костлявым скулам.
— Посмотрите на него, Уильям. Пожалуйста.
Сжав зубы, Билл сделал полшага вперед, наклонился, его глаза не отрываясь смотрели на Ахмеда, а рука легла на плечи Сиди Бея.