Распни Его

Сразу оговоримся, слово «лубочный», вынесенное в заголовок нашего текста, совсем не призвано нести ироничный оттенок применительно к жанру, в котором в середине 1950-х годов прошлого века в Париже была создана книга Сергея Дмитриевича Позднышева. Отчего это произведение столь долго шло в Россию, почему автор решился на его создание и какую цель преследовал, собираясь в свои сравнительно преклонные годы написать сложное по композиции и задачам произведение, мы и поговорим дальше. Начнем с жанра и его соответствия авторской цели. Нельзя сказать, что к началу 1950-х годов этот литературный жанр сошел на нет или перестал соблазнять сочинителей во всем мире. Наоборот, именно в первые послевоенные годы именно он стал своеобразным печатным отзвуком недавней человеческой трагедии и попыткой всеобъемлющего ее осмысления. Личные переживания воевавшей половины авторов и тех, кого война коснулась «по касательной», лишь явив свой ужасающий лик, выразились в сотнях и тысячах произведений по обе стороны упавшего железного занавеса, и в какой-то момент жанр романа вдруг обрел свое второе дыхание, развиваясь, совершенствуясь, но едва ли превосходя ранее созданные

Роман, о котором пойдет речь ниже, не имел никакого отношения ни к событиям минувшей войны, ни к судьбам тех, кто погиб или выжил в той величайшей человеческой катастрофе; он вообще каким-то образом возник на фактическом материале, к которому русский читатель за границей уже успел поостыть: судьба последнего Императора и Императрицы всероссийских в переломный период новейшей для автора и его современников истории. Способствовали тому и затмившая многие прочие темы недавняя война, новые лица и новые исторические коллизии, будоражившие умы, относительная примиренность части эмиграции с обстоятельствами, воцарившимися на их родине с приходом большевизма, и недавняя его победа в коалиции с англо-американскими союзниками над Германией. Воцарившийся мир, казавшийся непрочным: отношения бывших союзников неумолимо ухудшались, заставляя предполагать грядущие войны и конфликты. Вдали от родины предков выросло новое поколение, уже не имевшее опыта жизни в империи, еще более далекое от смысла и содержания монархической идеи, чем даже их родители, многие из которых, увы, и личность монарха, и смысл его служения своей стране, как и, собственно, институт монархии, воспринимали как некий анахронизм, чуждый новому веку «борьбы идей». Период отчаяния от утраты былой России, монархической державы, столь свойственный первым нескольким годам пребывания большого количества русских вне ее исторического поля, сменился состоянием апатии и обреченной готовности продолжать жизнь в сложившихся обстоятельствах: частью ассимилировавшись, частью закрывшись в узких рамках семей и их дружеских кругов.

Литература, прежде вдохновленная большим количеством личных воспоминаний самых широких слоев Российской империи о недавнем прошлом страны, наряду с естественной гордостью за великие свершения и подвиги, взывала к отмщению виновникам крупнейшей геополитической катастрофы и была призвана заставить читателя еще и еще раз задуматься о том, что потерял каждый из бывших подданных Царя в силу личной беспечности или небрежения основами и устоями той жизни, что была бесповоротно отнята не только кучкой политических авантюристов, но и безмолвно поддержавшим их народом. Это, разумеется, не говорит о том, что вся русская зарубежная проза и поэзия начала 1920-х – конца 1930-х была устремлена к призывам вернуть прежнюю жизнь или, паче того, монархический строй, однако общее настроение пишущих так или иначе подобную мысль затрагивало. Случалось это и с «правыми», и с «левыми» писателями и публицистами в большей или меньшей степени и различалось лишь личным видением пишущего на «будущее России» как парламентской республики или ограниченной монархии. Впрочем, последних, убежденных сторонников монархического образа правления, в эмиграции год от года становилось все меньше. С началом «эволюции» большевистской России, за которую часть эмиграции приняли те чисто декоративные перемены, произошедшие за железным занавесом в ходе войны, вернувшие многие элементы империи в своеобразной советской трактовке (введение погон и знаков различия, чинов, государственных институтов (министерств), прежде живой интерес к недавней имперской истории поиссяк.

Что и говорить, книга, за которую взялся Сергей Дмитриевич, едва ли могла претендовать на какой-либо громкий успех, и всего менее на финансовый. «Частное дело частного лица» – так бы охарактеризовали большинство издателей, случись им получить синопсис книги, посвященной не только и не столько личности последнего Государя, сколь обстоятельствам, приведшим к отречению и последующим мытарствам Царской семьи и ее мученической кончине в Екатеринбурге.

Трудно было бы упрекнуть этих гипотетических издателей в душевной черствости или исторической слепоте, ибо во второй половине прошлого века даже в свободомыслящей части мира, где история империи не была табуирована и возможность воссоздания царского образа не приравнивалась к государственной измене, как в СССР, читательская аудитория, умевшая оценить и правильно воспринять подобные тексты, объективно сокращалась. Надежда на молодое поколение эмиграции, как на новый, возможно еще более нуждающийся в объективных исследованиях, «читательский рынок», была крайне слабой. Молодые люди, рожденные до войны и прожившие всю свою жизнь за границей, хотя и нуждались именно в такой информации, но должны были воспринимать ее на веру в отсутствие личного опыта. Свободолюбивое мировоззрение рожденных на Западе молодых людей было к этому не всегда готово. Разность мнений по вопросу роли и личности Государя и в начале второй половины века оставалась значительной. Среди русской эмиграции, как ни печально это сознавать, в вопросе оценки личности Императора, его Семьи и верных слуг не существовало единомыслия. В таковых условиях публикация любой подобной книги оставлялась на волю и силы автора.

В библиографии парижской издание книги «Распни Его» описывается как «в продажу не поступавшее» и всецело распространявшееся председателем Союза русских военных инвалидов по подписке и на основе личных связей с единомышленниками. Собственно, сам Сергей Дмитриевич и был тем самым председателем. Казак Всевеликого войска Донского, заслуженный генерал, редактор воссозданной в эмиграции в Париже газеты «Русский инвалид», участник Первой мировой и Гражданской войн, он, как многие из его соратников, до конца своих дней оставался непримиримым противником не только большевиков и их советской власти, но пронес верность присяге, данной в императорской армии: «верно и нелицемерно… служить» Его Величеству, «не щадя живота своего до последней капли крови…» Для Сергея Дмитриевича эти слова остались основополагающими и во многом путеводными как в бытность в России, так и долгие годы вне пределов его отечества. Время, проведенное за рубежом, шесть десятилетий, не примирило его с врагами, не сделало безмолвным созерцателем нестроений, охвативших его родину и не раз ввергавших ее в кровопролитные войны с собственным народом и так называемым внешним врагом, менявшимся в зависимости от политической конъюнктуры большевистских правителей. За недолгих два года войны с красными на территории России в рядах Донской армии, а затем и Донского корпуса генерала Ф. Ф. Абрамова в составе Русской армии генерала барона П. Н. Врангеля Сергей Дмитриевич не только не раз сталкивался лицом к лицу с противником, но и оказывался на краю гибели в беспощадных и яростных кавалерийских атаках в боях на Маныче с 1-й конной армией Буденного. Однако не это и не столько это обстоятельство сформировало мировоззрение будущего публициста и литератора. Взгляды на общий российский миропорядок, на роль и значение правящего в нем монарха, в казачьей военной среде формировались рано: в семьях и уже на начальных этапах обучения. К моменту окончания военно-учебного заведения и выхода в полк подавляющее большинство вчерашних юнкеров обладало отчетливо сформированным взглядом на собственную роль в огромном государственном организме империи, в которой личность Царя занимала главное место, сообразное его задачам, возлагаемым на Монарха в час священного коронования.

Современному читателю трудно это объяснить и, вероятно, еще труднее поверить в то, что идея служения государству «верно и нелицемерно» в императорской России была не просто декларацией такового, но точным исполнением клятвы, данной перед Всемогущим Богом и святым Его Евангелием (так в тексте присяги тех лет), на десятилетия вперед определявшей не только повседневную жизнь, но и судьбу в целом присягнувшего своему Императору. И это было не рабское поклонение величию отдельно взятой личности или дань его положению в социальной иерархии страны, но ясное осознание своих непосредственных задач в ней в то или иное время, в соответствии с каждой ступенькой социальной лестницы, по которой год за годом поднимался подданный Императора, несший бремя имперской службы.

Служба военная, и в данном случае судьба казачьего офицера, именно таковой автором всегда и воспринималась; в ней видел он смысл и осознавал собственное место. Разразившаяся мировая война явила множество примеров героизма и самопожертвования российского офицерства, но последующие тектонические сдвиги государственной жизни, приведшие к подмене существующего строя и в дальнейшем к планомерному и последовательному уничтожению народа, веры и верховного вождя страны, надломили многие ранее считавшиеся крепкими умы. В безумном ослеплении «новыми возможностями» навстречу большевикам бежали не только убеленные сединами генералы и чины императорских министерств, духовенство, философы, литераторы, властители дум, художники и поэты, но и значительная масса уставшего от войн и революций народонаселения всех чинов и рода занятий, посчитавшая иллюзорную большевистскую власть меньшим из зол, возможным «эволюционировать» в справедливые демократические институты, которыми бредили российские либералы еще с первой половины XIX века. Немногие сознавали реальное положение дел. Еще меньшее количество людей понимали, что сила большевиков как раз и состояла в слабой поддержке своего «природного Государя» народом, его забвении клятвы 1613 года, а фактически, отдании правителя на произвол «новых властей». Отсутствие объединенной вооруженной сплоченности здоровых сил народа в критический период, который проходила наша страна сто лет тому назад, открыло двери для последующих чудовищных социальных экспериментов группы проходимцев и авантюристов, узурпировавших власть и управлявших страной во имя химерических целей и ложно понимаемых идеалов, обсуждение которых лежит за пределами обсуждаемого нами произведения.

Малая часть народа сопротивлявшейся узурпаторам России неизбежно была обречена на поражение. За ним последовали прощание с родиной и новая, столь смутно вырисовывающаяся из тумана будущего жизнь в самых разнообразных государствах мира.

Горестный вывод из произошедшего со страной и в личных судьбах русских эмигрантов и в данном случае неважно, военных или статских, государственных чиновников или частных лиц для каждого в зарубежье был, безусловно, личным и обусловленным цепочкой тех или иных жизненных решений. Однако попытки соборного осмысления недавних событий в эмиграции не прекращались долгие годы. Этому способствовало и наличие большого числа эмигрантских организаций всех типов, профессиональных и академических объединений, включавших в себя людей хотя порой и разномысленных, но объединенных общностью не только личных судеб, но и драмой изгнанничества.

В задачи военных союзов русской эмиграции входили меры по сохранению воинского единства, державшегося на многовековых заветах царей и великих полководцев, стяжавших славу России, а еще на исторической памяти, без которой все, даже самые славные победы смотрелись бы как череда бессмысленных жертв индивидуумов во имя абстракции – «блага родины». Именно она не только связует времена и эпохи и объясняет логику предшествующих исторических событий, но и сохраняет для новых поколений смысл их будущих деяний и побед во благо отечества. И так обстояли дела не только в России прошлого, но и во всех цивилизованных государствах мира. Так обстоят они и в наши дни.

В системе воспитания и обучения будущих военных империи в начале прошлого века и много ранее неизменной триадой оставались Бог, Царь и Отечество, и если Божественная суть и значение Отечества являлись в значительной мере духовными составляющими, то личность Царя сочетала в себе духовное и человеческие начала, ибо Царь сосуществовал рядом, воплощал в себе высшие духовные свойства триады и одновременно являл собой земное, человеческое начало, близкое всем и каждому из верных его подданных. Да не упрекнет нас суровый критик в излишней патетике, но с миром военным, как, впрочем, и статским, миром духовенства и чиновничества, аристократии, крестьян и прочих чинов и сословий каждый из императоров российских встречался не только по долгу службы, но и в силу своей особенной роли «природного Государя», повелевающей ему заботу и попечение о благе своих подданных. И перечисление примеров этого, столь обильно представленных в российских исторических и семейных хрониках, рискует снова увести нас от основной задачи этого очерка о книге и ее авторе.