Рассекающий пенные гребни
Шрифт:
На площадке с разметенным снегом никого не было. Но торчали всюду аккуратные колышки. Можно было их выдернуть, но что это даст?
Трое друзей-первоклассников – Тараска, Дима и Павлик – сказали, что надо раздобыть взрывчатку и, когда появятся гаражи, устроить “во-от такой тарарах!”. Эту дурь им простили за храбрость и малолетство.
– Надо устроить пикет! С плакатами! – кипятился Оська. – Они придут, а мы стоим стеной! Не будут же драться с пацанами!
– Раскидают, вот и все, – возразил умудренный жизнью Андрейка Варан, Оськин сосед по дому.
А
– Мне батя такой плакат напишет на том самом месте… Опять буду три ночи на животе спать. Он, папаша-то, сам подал заявку на один из гаражей на этом месте…
– Многие ребята не захотят спорить, – подал голос Владик Величко. – У одних отцы тоже на гаражи здесь рассчитывают, другие просто побоятся… чтобы не спать на животе. Вот если бы нашелся взрослый, у которого какая-то власть…
И Оська подумал о Ховрине.
Ох как боязно было идти. А не идти – еще хуже. Это… ну, как бы пообещал лезть по Цепи вместе с Нориком, а потом отступился.
Улица Старых Партизан, дом три, квартира семь…
Дом был старый, двухэтажный, вроде Оськиного. А квартира на первом этаже. У двери Оська долго не решался позвонить. Вздыхал и топтался. И дотоптался: его увидели в глазок.
Дверь открыла знакомая седая дама.
– А я слышу: кто-то пыхтит. Старый знакомый. Заходи…
Он шагнул.
– Ты, конечно, к Ховрину?
– Ага… Да.
– И, конечно, по срочному делу?
– По срочному…
– А он в редакции. Если очень срочно, надо идти туда
– Я адреса не знаю… – Оська тискал в кулаках шапчонку со следами растаявшего снега.
– Подожди. – Мать Ховрина ушла. Из-за прикрытой двери скоро послышался ее приглушенный голос.
Потом она вышла опять.
– Ну, раздевайся, проходи. Я позвонила, он сказал: “Сейчас приеду”.
“Ой… – ёкнуло в Оське. – А может, он решил, что я насчет линейки? Да нет, с этим не спешат…”
Оська стряхнул куртку и ботинки. Вошел в комнату.
– Посиди, он будет скоро… – И хозяйка оставила Оську одного. Он вдруг ощутил, как колотится сердце. “Неужели он специально из-за меня сорвался и приедет?”
Стал ждать и оглядываться.
Кабинет Ховрина? Знакомый (ох, какой знакомый!) узкий диван. Кресло под тигровым пледом. Широкий стол с компьютером и еще с каким-то аппаратом. Кучи папок и бумаг с отпечатанным текстом. На стене большущая фотография под стеклом: клипер “Катти Сарк” на полном ходу. У Оськи дома, в папиной комнате, такая же. (Как Оська в прошлый раз ее тут не заметил? Видать “хорош” был!).
Некрашенный стеллаж. На одной из его стоек, на гвозде, морской бинокль – тоже почти как у Оськи дома (подарок Эдьки на день рождения – тот его выпросил у деда)…
А еще на стеллаже – закрывая несколько рядов книг – висела карта. Все Южноморское побережье Республики и прилегающих территорий и акваторий. Оська видел такую в пароходстве, когда заходил туда с отцом. Настоящая морская карта: с компасными картушками, с цветными колечками маяков, с квадратами меркаторской
На карте было много цветных линий. Всякие рейсы и границы.
Опять зашла хозяйка. Оська насупился на краешке стула. Хозяйка села напротив. Теперь она не казалась суровой. Ну да, прямая, нос с горбинкой, гладкая седая прическа с ровным пробором, сжатый рот. Но в глазах не было строгости. А были, кажется, огоньки любопытства.
– Как тебя зовут, юноша? Я не запомнила в тот раз.
– Оська… Можно Ося…
– Ося… Я когда училась в школе, у нас в классе тоже был Ося.
– Он, наверно, Осип. А я Оск а р.
– Он – Остап. Остап Гальчик. Маленький такой, славный, его все любили. Девочки называли “Ос е нька”…
“Ох, не надо грустных историй! Вроде тех, что у Сильвера, про Митю…”
– А теперь Ос е нька – заслуженный артист в республиканской опере, баритон. Подумать только – этакая веснушчатая кроха была, как божья коровка, и вдруг —баритон. Знаешь, что такое баритон?
– Ну… между тенором и басом, да? – Оська поджал под кресло ногу, потому что заметил: на носке, на большом пальце дырка.
– Умница… Ос е нька. – Она, как Сильвер, взлохматила ему волосы. Только руки были другие – легкие, с очень длинными пальцами. Наверно, старая пианистка.
– У меня папа пел баритоном, когда был курсантом. У них в училище был хор… Оська говорил это, глядя в сторону. Темная память о недавнем висела над ним.
Мать Ховрина чуть нагнулась к нему, глянула внимательно. Сложила руки на коленях.
“Ее зовут Анна Матвеевна”, – вспомнил Оська. И, глядя на тонкие сухие пальцы, выговорил:
– Анна Матвеевна… простите меня… за тот случай…
– У-у, голубчик! Нашел что вспоминать! Случаи бывают всякие, без того не проживешь… Ховрин мой… это я сейчас его часто зову, как все, Ховрин, а тогда он был Яшенькой… он в пятом классе однажды с мальчишками накурился до одури американскими сигаретами “Фрегат”. Притащили его домой такого же зеленого и… ну, в общем, дальше некуда. И так же я его отскребала… Ты только ему это не вспоминай… И у всех таких случаев есть две стороны. Хорошая – та, что с той поры он больше не курил. Даже в армии… А в твоем случае… ну, как бы мы без того познакомились?..
Тяжесть отваливалась от Оськи, как подтаявшая ледяная кора. Он даже забыл про дырку на пальце. И от благодарности чуть не поклялся, что он тоже больше никогда… Но тут пришел Ховрин. Шагнул быстрый, деловой, даже прицельный какой-то. Без намека на прошлое..
– Итак – Оскар Чалка. Что-то случилось?
– Да!
И Оська рассказал.
– Напишите про них, пожалуйста! Чтобы не трогали нашу площадку! Не имеют же права!
Ховрин сел в кресло, расслабился.
– А почему я? Это ваша проблема, пацанов с твоей улицы. Ты и напиши.