Расшифровано временем(Повести и рассказы)
Шрифт:
Конечно, и раньше писатели не утаивали, что во фронтовом поколении были разные люди — вспомним и «Пядь земли» Г. Бакланова, и «Фронтовую страницу» В. Быкова, и «Горячий снег» Ю. Бондарева (пожалуй, именно Дроздовский из «Горячего снега» больше других напоминает глазовского Виктора). Но все-таки именно Глазов протянул столь зримую цепочку от воззрений, явленных в военной ситуации, к сегодняшним, показав, что так называемые деловые люди — порождение не научно-технического прогресса, а определенной суммы жизненных принципов, идеалов, установок. В разных условиях они проявляют себя по-разному, неизменно оставаясь жестокими, эгоистичными, расчетливыми. Это не мешает таким людям делать дело, а в иных условиях даже помогает, вспомним, что, только
Глазов понимает всю непростую суть характера Виктора, но все-таки пристально вглядывается в то, как реализовывалась после войны осознанная Виктором еще на фронте «формула жизни», программа жизни: нравственные силы, взлет и чистота души, явленные в окопах перед лицом смерти, неизбежно станут после войны сосуществовать с гнусностью, подлостью, тоже явленными в эту годину испытаний, и выбор возможен только один: или смириться с этим, приспособиться, или вступить в смертный, с неизвестным исходом бой. Он решил приспособиться.
И это нравственное исследование характера Виктора очень важно для Глазова: его волнуют в прошлом Не столько батальные картины — хотя он и не сторонится их, — сколько поведение друзей. Недаром такую существенную, акцентную роль играет то и дело вспыхивающий резкий обмен репликами между Виктором и Семеном. В этих спорах Виктор, словно магнитная стрелка, устремляется к полюсу жесткости, принуждения, хватки, а Семен отстаивает гуманные начала. Так трудно было отстаивать их на войне, но так необходимо, чтоб не заполонила послевоенные всходы дурная трава! В противовес Виктору, говорившему «Не жизнь, а война», Семен уверял, что война подчинена общим жизненным законам: «Не думать постоянно, что все делаешь только ради войны и для нее. Ведь она временная работа в нашей жизни». В еще большей степени эти слова относятся и к постоянной работе, к людям, убеждающим или даже искренне убежденным, что они свершают все только ради дела и для него Позднее, в повести «Подробности неизвестны», Ольга Лукинична скажет о таком хватком и жестком Анциферове: энергии у него мною, только свету от нее мало.
История четырех друзей могла бы стать самостоятельной повестью- воспоминанием — о военном прошлом и о «мирном» Викторе. И вроде о покойниках положено говорить хорошо, и о ветеранах привыкли слышать только доброе. А вот поди ж ты — Виктор!.. Но ведь и впрямь прожита целая жизнь — три десятилетия после войны. И здесь уже не фронтовая ностальгия, а фронтовой максимализм ведет автора.
Сближение военной юности и НТРной «деловитости» — несомненная художническая смелость Глазова. Но он оказался смелым вдвойне. Ведь это повесть не только об, условно говоря, разных фронтовиках в прошлом и сегодня. Это еще и повесть о разных немецких фронтовиках: они ведь тоже были разные — от подонка фон Киеслинга до таких, как Альберт, — помогающих друзьям, задумывающиеся над исходом войны и путями истории. И от этой «прядки» Никуда не деться.
В письмах и дневниковых записях Конрада проходят и слепо верящие, и сознательно исповедующие, и прозревающие — и в целом создается, как и в нашем стане, облик поколения. Только поколения изломанного, со сдвинутыми моральными критериями и искаженными представлениями о мире. Тем более значительной удачей автора представляется фигура самого Конрада, перешедшего от веры в предначертания фюрера к скепсису, от оправдания происходящего к постижению неизбежного, от бездумного согласия к осознанию вины. Такие люди стали после войны той опорой, благодаря которой и удалось построить демократическую германскую республику, создать широкое и антимилитаристское и антифашистское движение.
Временами может показаться, будто Конрад мудрее, вдумчивее, тоньше рассказчика. Вместо отрывочных, порой грубовато-прямых, укладывающихся в три-четыре строки упоминаний о событиях
Но автор вовсе не собирался ни устраивать турнир двух «интеллектуалов», ни побивать кого бы то ни было фигурой незаурядного немецкого солдата. Есть у него два объяснения такой «расстановки сил» Полноте и раздумчивости записей Конрада дает объяснение наш профессор Рукавишников: «Иногда нужно много страданий, чтоб человек понял себя до сердцевины…»
А характер записей нашего дневника открывается в разговоре Конрада и Альберта при очередном отступлении. «Интересно, рассуждают ли столько русские?» — спрашивает один. А другой отвечает: «Вряд ли… Они просто изгоняют нас со своей земли. Как видишь, тут нет темы для рассуждений».
И это в общем-то справедливо. Безоговорочная вера в правоту своего дела, в свою победу, сознание святости своего долга не побуждало к рефлексии. Нельзя также не учитывать и того, что коротенькие дневниковые записи действительно «расшифровываются» в повести временем — сегодняшними воспоминаниями и комментариями рассказчика. Именно опыт десятилетий, прошедших после войны, составляет идейный и духовный противовес исканиям, заблуждениям, прозрениям тех лет. Время помогло рассказчику понять и то, к чему пришел Конрад, и то, что ему самому казалось еще неважным в военные дни.
Ясно видно, как в раздумьях Конрада и Альберта, в сегодняшних репликах рассказчика выкристаллизовываются те идеи, которые тревожат сегодняшний мир, вставший перед угрозой новой войны и усилением неофашистских поползновений.
И это опять-таки важно для Глазова: понять не только то, что разделяло два лагеря, два стана, но и то, что послужило затем объединению людей доброй воли. Будь живы Семен и Альберт, это единение далось бы, наверное, легче. Но их нет — и эта доля выпала ныне живущим. А от них перейдет к тем, кто еще вступает в жизнь. Исполнена глубокого значения итоговая мысль, напоенная и ностальгией и оптимизмом, — мысль о том, что уходили из жизни бывшие когда-то рядом люди и образовывалась глубокая пустота. Но постепенно она зарастала, как воронка. И тогда рядом снова появлялись люди, но уже другие, не имевшие никакого понятия о тех, вместо кого они возникли, и делали то, что не успели предшественники.
Эта мысль о преемственности является едва ли не главной в современной «прядке» повести, поворачиваясь все новыми гранями. То как поведение Виктора в мирные дни. То как беседы с молодыми — дочерью Виктора Алькой и ее возлюбленным. То как мотивы поведения Наташи, вдовы Виктора, относительно судьбы перспективных разработок, оставшихся после него. То как сон, в котором вновь и вновь возникает картина гибели Марка: «Давняя явь стала сном, он преследует меня много лет».
Этот сон — и память, и сознание долга перед павшими, и завет, чтоб такое не повторилось, и ощущение своей невольной вины за то, что ты остался жить, тогда как они погибли.
Есть в повести намеренно прямые сопоставления. В обоих дневниках имеется запись от 9 мая 1944 года, нескрываемо контрастны сценки, рисующие, как провожают любимых девушек Конрад и рассказчик, и т. д. Это могло бы представиться натяжкой, не будь вся повесть столь открыто «придумана»: именно ее «искусственность» и является ее естественностью, органичностью в том круге идей, которыми был движим автор.
И не случайно повесть кончается словами о том, что автора не раз остерегали от символики: дескать, от символов попахивает притчами. «Но разве чья-то прожитая жизнь не притча для тех, кто только начинает жизнь?» Именно потому, что повесть продиктована не умиленными воспоминаниями ветерана, а раздумьями человека, уже включившего войну в цепь жизни, что в ней так силен пафос извлечения жизненных уроков, смог Глазов закончить свою повесть этими словами о притче.