Расшифровано временем(Повести и рассказы)
Шрифт:
Еще засветло Лосев отправил им навстречу Семена и автоматчика Сейтлиева, но и те как в воду канули. Уже вечерело, повалил мокрый снег, а — ни пушкарей, ни Семена. Я волновался, как бы в темноте они к немцам не угодили.
И тут снова позвонил комбат:
— Там к тебе гость направился. Выйди, встреть. — И отключился.
Уж не Упреев ли, как домовой к ночи? — подумал я тогда и вылез из землянки идти встречать. Задернул поплотней палатку, чтоб наружу не падал свет. Пошел по окопу. Тьма и тяжелый липкий снег. Солдатские лица в подвязанных ушанках были вжаты в поднятые воротники, хлопцы ежились, пританцовывая
По ходу сообщения я спустился в лощину, по которой бежала наша тропка в штаб батальона. Прошагал недалеко, когда темень словно выдавила навстречу две фигуры. Мы сблизились. В одной я узнал ординарца комбата Мельникова, второй человек был мне не знаком.
— К вам мы, товарищ лейтенант, — сказал Мельников.
— Здравствуйте, — произнес гость женским голосом.
— Так я пойду к себе? — спросил Мельников.
Я отпустил его и с гостем, вернее, с гостьей двинулся к землянке.
Вошли. Фитиль в гильзе едва горел, все же я разглядел моложавую женщину в ладной новой шинели, офицерские погоны медслужбы. Предложил сесть на ящик от мин. Она сперва представилась:
— Капитан Гусятникова. — Расстегнула шинель, села, сняв ушанку, стряхнула к ногам снег. Волосы у нее были темные, короткие, лицо уставшее.
Едва произнесла фамилию, я сразу вспомнил командира штрафной роты. Подумал: жена! Ну зачем комбат — ко мне?! Что я могу? Чем помогу? Одна неловкость — и молчать неудобно, а говорить в таких случаях не знаешь что.
— Валерий последние часы с вами был? — спросила женщина.
Я не знал имени Гусятникова, но понял, что спрашивает о нем.
— Какие уж там часы! Одна атака. Вы что, только узнали об этом?
— Я во фронтовом госпитале работаю. Случайно разговорилась с одним раненым из его роты. От него и узнала. Искала вас… Вот, добралась, — она помяла ушанку, лежавшую на коленях.
Наступило молчание. Готов был провалиться сквозь землю: рта не мог раскрыть — слов не было. Вот уж гостью мне комбат подкинул! Уж лучше бы Упреев.
Пожелал даже: хоть бы немцы чего-нибудь затеяли. Пошла б суматоха, движение — тут уж не до разговоров было бы. А так — сидели молчали, друг на друга глядели.
— Как же это произошло? Расскажите, — попросила она. — Я ведь и домой что-то написать должна маме. Валерий единственный брат у меня был…
«Вот оно что! — почему-то спокойнее подумал я тогда. — Не жена ему она, сестра!» — и вроде мне легче стало, даже не понял отчего.
— Так вы сестра?
— Да…
Что я мог рассказать? В рукопашном, когда его убило, не был с ним. Что тыкал он мне пистолетом в грудь и мог застрелить? Не годилось. Рассказал что знал, без особых, правда, подробностей. Пока говорил, поглядывал. Она все теребила ушанку. Потом спросила:
— Где его похоронили?
— Там, со всеми, на высоте этой.
И снова помолчали. А в глазах у нее уже слезы. Поморгала, чтоб сошли, сказала:
— Близнецы мы с ним. Валерий был очень способный… В Эрмитаже старинную мебель реставрировал… Стамеской, как кистью, работал…
— Вы из Ленинграда?
— Да…
Вдруг она знает Лену
Когда вернулся, Гусятникова уже стояла в ушанке, застегнутая.
— Спасибо вам… Извините… Но так хотелось хоть немножко узнать…
Я пошел провожать ее до штаба батальона. Там ее ждала полуторка.
Шли молча во мраке по скользившей под ногами невидимой глинистой тропе, согнувшись под ветром, подняв воротники и сунув руки в карманы.
К комбату заходить не стал — боялся нарваться на разговор о пропавшем артвзводе. Попрощался с Гусятниковой у входа в комбатский блиндаж…
Когда вернулся, в землянке сидел Лосев. Промокший, с бровей стекал по красному обветренному лицу стаявший снег. Он утирался куском потемневшей фланели, которую таскал в кармане вместо носового платка.
На ящике стоял котелок, от него шел манящий пар. Это Гуменюк притащил мне ужин. Бока у котелка были теплые, хотелось держать на них ладони.
— Бери ложку, садись, — сказал я Лосеву.
— Я уже «отстрелялся».
— Березкин вернулся? — спросил я, вспомнив о главном.
— Нет… Где их черт носит?.. Я уже звонил соседям. Не объявлялись и там.
— И пушкарей нет?
— И этих тоже.
— Плохо дело. Пошли кого-нибудь к оврагу. Может, они кружным путем решили.
Я рассказал ему о визите Гусятниковой.
— Не повезло парню, — сказал Лосев.
Эта привычка осталась у него на всю жизнь: о самом страшном говорить словами из другого смыслового ряда. Что это было? Желание спрятаться за ними?..
«9 мая, вторник.
Получил письмо от Кристы. Она спрашивает, как я живу. Что я могу ответить? Ощущение ожидания: что-то должно решить нашу судьбу. Щемящее чувство жалости к себе стало острее с приходом весны — ласковое солнце по утрам, туман на зеленых лугах, иногда теплый дождик. Дома у нас, наверное, уже проветрили зимнюю одежду, прежде чем упрятать ее.
Я всегда страшился ожидания, как темноты в детстве, когда оставался один. Альберт сказал вчера: „Мир ввергнут в хаос, и как в каждом хаосе, казалось бы, должно возникнуть множество проблем. Но никаких проблем нет, выбирать не из чего: жизнь или смерть, между ними пустота ожидания…“ Что же, тут он прав: проблем нет, ничего решать не надо… Это становится привычкой, и тогда жить легко. Но лишь до тех пор, пока те, кто решал за тебя, пожинают успехи своих решений. Когда же они сами попадают в тупик и тебя вдруг настигает необходимость поступать самостоятельно, — становится страшно, потому что человек, разучившийся это делать, опасен и для себя, и для окружающих: у одних появляется ангельская покорность судьбе, у других — самое гнусное в человеке — инстинкт зверя…