Рассказ героя
Шрифт:
Он поил меня морковным чаем и говорил:
— Ты, Ваня, золото не бери: цени революцию, а не золото.
В Данилове у купцов было много золота, и Петр Артемович боялся, как бы при обысках я не запачкал себя золотом. Он мне объяснял слова, которые я плохо понимал. Я спрашивал:
— Петр Артемович, что такое революция?
Он рассказывал мне о Ленине, царской каторге, говорил:
— Ты, Ваня, наверно, сам видел, как гнали людей в Сибирь.
Много партий каторжан прошло на моих глазах мимо Данилова. В городе говорили, что наш большак идет
Мальчишкой, батрача у одного кулака, я пас возле большака свиней. По обе стороны его росли вековые березы, посаженные чуть ли не при Екатерине. Бывало никого не видно на большаке, а с берез этих чего-то вдруг с шумом поднимаются тучи встревоженного воронья. Потом видишь, кто-то бежит, пылит, и знаешь уже: гонят партию каторжан. У конвойных кровь играла, они резвились — бегали посменно вперегонки от одной версты к другой. Одни бегают, а другие арестантов ведут. Стою за березой, прижавшись к ней, смотрю на большак. Что это за люди идут, бренча кандалами? Чего их гонят с одного края земли на другой? Россия, говорят, огромная, сколько тысяч верст по большаку надо итти… И как это, думаю, конвойные не умаются вперегонки бегать!
Так вот, значит, кого это гнали! Такой хороший старик тоже в кандалах шел. Слушаешь Петра Артемовича и про чай забудешь, сидишь, раскрыв рот, а потом вздыхаешь: «Эх, Ванька, до чего же ты был темный, несознательный человек! Ничего — то ты не понимал, ничего не знал, что в России делается, одна только у тебя, дурака, мысль была — где бы чего поесть схватить».
В детстве я жил по соседству с гимназией. Гимназисты нанимали меня за кусок пирога в провожатые. Я дрался за них. со своими же ребятами, даниловской беднотой. Самый сильный парень был в городе Миша Поярков. Он всех бил и мне иногда-здорово подсыпал. Наймешься в провожатые к гимназисту, а тебя Миша Поярков по дороге так излупцует, — что хоть домой-не показывайся. В таких случаях впридачу к пирогу гимназисты давали мне еще две копейки.
Петр Артемович говорил мне:
— Теперь, Ваня, тебе доверено оружие, будь осторожен с ним. Смотри не ввязывайся в бытовые драки, контрреволюционеры этим пользуются.
С моим характером трудно было не ввязываться в драку, но-раз Петр Артемович сказал «нельзя», значит кончено. Его слово было для меня свято.
Я ходил по собраниям, слушал и удивлялся: какие все умные! Тогда все люди, выступавшие на собраниях и митингах, казались мне очень умными, хотя я плохо понимал, о чем она говорят.
Был у нас в Данилове комсомолец-активист Преснушкин. Он в гимназии учился, баки носил, его называли «Пушкин». «Вот это оратор!» думал я.
— Товарищи, революция требует жертв, классовый враг стучится в дверь. Что значит папа, что значит мама? — Это он возмущался на собрании, когда кто-то из ребят сказал, что родители не отпускают его на фронт.
Или вот Колька Девяткин, бывший прапорщик, забулдыга. Он въезжал верхом на коне на третий этаж трактира и с балкона, размахивая нагайкой, кричал на весь город:
— Да здравствует красный террор!
— Что
— Свобода, Ваня, это такая жизнь, когда у всех хлеба будет вдосталь, — говорил он.
И я думал: вот ведь: заживем тогда!
Потом моим шефом стал Петя Заломакин. Это было уже на фронте гражданской войны, в лесах Карелии. Ему было лет двадцать пять, из них, кажется, лет шесть-семь он воевал. Он ходил в лаптях, а сапоги, которые получил на курсах красных офицеров, носил за спиной, в вещевом мешке.
— Кожаную обувь надо экономить, — говорил он мне. — Мы, Ваня, служим народу.
Я у него в роте был самый молодой. Он очень любил меня. делился со мной всем, часто из одного котелка с ним солдатскую кашу ели. Вытрет свою ложку, сунет в мешок:
— Ешь, ешь, Ваня, насыщайся, дома-то ведь досыта, поди, никогда не ел.
— Семья у нас больно велика, — говорил я.
— Неужели правда — шестнадцать душ детей?' Ну куда же это, всех разве накормишь! Это же немыслимо рабочему человеку… Ешь, ешь, Ваня, досыта, досыта ешь!
Я уплетаю кашу своего командира, а он, глядя на меня, размечтается:
— Эх, Ваня, вот кончится война, перебьем гадов, и перед тобой все дороги открыты, выбирай жизнь, какую хочешь, какая душе твоей приглянется. Так ведь Ильич говорит, а, Ваня?.. Прежде всего, конечно, учиться пойдешь. Я сам думаю учиться, только вот стар уже, пожалуй, а ты попользуешься… Хороша будет жизнь в России!
И начнет рассказывать, как заживет народ в России после войны, какая Россия будет хорошая.
Сколько раз, беседуя с молодыми бойцами, я повторял слова своего любимого командира о том, как хорошо заживем мы после войны!
Как давно это было, а вспомнишь бывало на фронте Петю Заломакина и подумаешь: «Где он, почему не встречаю егo? Ведь, наверное, где-нибудь рядом воюет».
2. Тяжелые дни
Первые месяцы Отечественной войны я работал под Москвой, в штабе ПВО Внуковского аэродрома. Я провожал самолеты в бой, встречал возвращавшихся из боя, отправлял десантников в тыл врага, иногда сам вылетал на выполнение разных спецзаданий и время от времени подавал рапорты всё одного содержания: «Служу в авиации, в прошлом красногвардеец, полного применения себе не нахожу. Дальнейшее пребывание на аэродроме считаю для себя просто неудобным. Прошу высадить меня в тыл врага».
Я уже обдумал план действий в тылу врага. Я хотел, чтобы меня сбросили на парашюте возле города Первомайска, оккупированного немцами в первые недели войны. Меня спрашивали: «Почему именно у Первомайска?» Я мог сказать только, что в этом городе на Украине родилась и выросла моя жена, что я часто бывал там, что у меня там много связей. Но у меня были и особые основания проситься в Первомайск, о которых я стеснялся говорить. Дело в том, что за несколько лет до войны я случайно сделался в этом городе известным человеком.